Сталь и шлак
Шрифт:
— Где? — спросил директор.
Мокшин с трудом разжал губы и ответил неожиданным басом:
— Знаете что, товарищ директор, с моим личным делом вы познакомитесь в отделе кадров. А сейчас не будем терять время на взаимные расспросы. Завод не в таком состоянии, чтобы тратить его зря. О заводских делах тоже пока говорить не будем — осмотрю вначале сам. Техническая политика на заводе — моя, остальное — ваше. Установку о работе получите от наркома. Кстати, могу передать вам одну его фразу дословно, до буквы: «На этом заводе считают, что у них большие достижения, потому что большой
Он встал, протянул маленькую, но, как оказалось, очень сильную руку и вышел.
Ротов растерялся — кажется, впервые за всю свою жизнь.
Из всех главных инженеров этот оказался самым беспокойным. Он прочно занял свое место в руководстве заводом, и Ротов чувствовал, как сужается круг его директорской деятельности. Для того чтобы совсем не оторваться от цехов, Ротов стал проводить рапорты, чередуясь с Мокшиным. Иногда директор вмешивался в распоряжения главного инженера, но тот каждый раз давал ему понять, что он не прав.
Вскоре произошел случай, заставивший Ротова впервые усомниться в своей непогрешимости.
Директор давно уже собирался на сутки остановить цехи с тем, чтобы очистить газопровод. Мокшин принципиально договорился с ним, что цехи остановятся 1 июня 1941 года. Но когда соответствующее распоряжение появилось за подписью главного инженера, Ротов усмотрел в этом неуважение к своему директорскому достоинству и передвинул срок на 1 июля.
После того как началась война и завод перешел на оборонные заказы, остановка цехов на сутки, естественно, оказалась невозможной. Ротов понимал: в конце концов цехи придется остановить больше чем на сутки, но ничего не мог придумать, чтобы предотвратить это. Советоваться с главным инженером он не хотел, так как чувствовал, что сам во всем виноват. А Мокшин, в свою очередь, упорно молчал и, как казалось Ротову, был очень доволен тем, что дал директору жестокий урок.
Когда Ротов заметил, что крайние печи во втором мартеновском цехе пошли холоднее, он почувствовал, что попал в тупик. Останавливаться было нельзя, но и работать дальше становилось невозможно.
8
Как ни отказывался Григорьев, но все-таки ему пришлось вместе с секретарем партийного бюро и председателем цехового комитета войти в состав жюри по распределению мест, занятых сталеварами в этом необычном соревновании.
Решение жюри никого не удивило. Первое место поделили Пермяков и Шатилов, второе занял подручный Ваня Смирнов, фамилию которого впервые узнал весь цех. Удивительно было другое: Пермякова назначили мастером по заправке печей, а Шатилова и Смирнова так и оставили подручными — учить остальных закрывать отверстия на газу.
Эта работа была для Шатилова мучительной. Закрыть отверстие один раз в день еще не так трудно. Десять минут нестерпимого жара — и все. Но теперь ему приходилось закрывать отверстия пять-шесть раз в смену. Шатилов молчал, понимая, что никто не может заменить его. Он начал завязывать лицо платком, но материя, нагреваясь, все равно обжигала молодую, неокрепшую кожу.
Увидев однажды рабочего с платком на лице, директор улыбнулся. Но когда Шатилов снял платок, директор нахмурился — лицо рабочего было покрыто багрово-красными пятнами.
— Начальника цеха ко мне! — приказал Ротов.
Когда Макаров пришел, директор показал ему пальцем на Шатилова.
— Вы хоть каплю совести с собой привезли или всю на юге оставили? Сегодня же дать ему другую работу!
Шатилов подошел к Ротову.
— Я от другой работы сам отказался, товарищ директор, — вступился он за Макарова.
— С вами не говорят, — отрезал Ротов и ушел.
Это была первая встреча начальника цеха с директором завода. Рапорта проводились по селекторной связи. Начальники цехов сидели в своих кабинетах у громкоговорителей. Ротов и Мокшин — у себя.
В те дни, когда у микрофона был главный инженер, Макаров испытывал чувство удовольствия. Мокшин задавал короткие и точные вопросы, требуя таких же коротких и точных ответов. Он быстро принимал правильные решения и ни одной просьбы начальника цеха не оставлял без внимания.
Мокшин умел превратить рапорт и в наказание и в поощрение, меняя тон в зависимости от того, как люди работали. Его хозяйский басок имел добрую сотню разных интонаций.
Когда у микрофона был Ротов, рапорт всегда оказывался только наказанием. Директор разговаривал со всеми одинаково грубо и нетерпеливо. Он терпеть не мог, когда его о чем-нибудь просили.
— Второй мартен, — так предоставлял он слово Макарову.
— План сто двенадцать, плавки по заданию, нужен газ.
— О газе я уже слышал вчера и позавчера.
— Придется слышать и завтра и послезавтра.
Ротов тотчас же вскипал:
— Вы, товарищ Макаров, наиграйте пластинку и ставьте ее вместо себя у аппарата: «Газ, газ, газ!»
Он начинал грубить, и Макаров умолкал.
Труднее всех приходилось начальнику отделочного пролета Нечаеву. Ему ежедневно попадало от Ротова.
«Ну, доберусь я до директора на закрытом партийном собрании!» — с раздражением думал Макаров после каждого рапорта.
Он никогда не задирал головы перед своими подчиненными, но и умел не опускать ее перед стоящими выше. Это не всем нравилось, но переделывать себя Макаров не собирался.
За время его работы в цехе прирост производства достиг десяти процентов. Это составляло всего одну пятую той цифры, которую назвал нарком, посылая его в цех. Макаров отлично понимал, что до тех пор, пока не будет разрешена проблема газа, большего он не добьется. Оперативная работа его не беспокоила, Григорьев прекрасно справлялся с нею, и Макаров был им доволен.
После того как было проведено соревнование на лучшего сталевара, рабочие требовали от руководителей, чтобы в цехе создали все условия для скоростных плавок. Главным требованием сталеваров был газ, и Макаров решил заняться коксохимическим заводом.
Ежедневно после рапорта Василий Николаевич пересекал заводскую территорию, шел к коксовым печам и ежедневно слышал один и тот же ответ:
— Берете мало газа, поэтому и даем мало. — Его вели к водяному манометру, действительно показывавшему высокое давление.