Сталин и писатели Книга четвертая
Шрифт:
Отрывок из статьи Горького «О том, как я учился писать», в котором содержался этот его ответ Буденному, был напечатан в «Правде» и в «Известиях» 30 сентября 1928 г., 26 октября того же года «Правда» напечатала написанное Буденным «Открытое письмо Максиму Горькому», в котором легендарный командарм настаивал на своей правоте, так же решительно, как и за четыре года до этого, протестуя против «сверхнахальной бабелевской клеветы». Спустя месяц — 27 ноября 1928 г. на страницах той же газеты М. Горький опубликовал свой «Ответ С. Буденному».
Бабель этим его ответом был недоволен:
Номера «Правды» с письмом Буденного
Ответ Горького справедливо показался Бабелю чрезмерно мягким. Но Бабель не знал, что в процессе редактирования этот ответ претерпел весьма существенные изменения.
Сгоряча Горький написал резкую отповедь, подлинный текст которой тогда не увидел света:
«Товарищ Буденный, разрешите сказать Вам, что... въехав в литературу на коне и с высоты коня критикуя ее, Вы уподобляете себя тем бесшабашным критикам, которые разъезжают по литературе в телегах плохо усвоенной теории, а для правильной и полезной критики необходимо, чтобы критик был или культурно выше литератора, или — по крайней мере — стоял на одном уровне культуры с ним».
...Артемий Халатов, близкий к Сталину человек, который был в довершение ко всему еще членом редколлегии «Правды», посоветовал Горькому «более мягкий» вариант.
«Критика полезна при том условии, если критик объективен и внимателен к молодым растущим силам».
Горький безропотно согласился. Сталин мог записать в свой актив еще одно очко.
Сталин безусловно следил за этой «дискуссией», но не счел нужным в нее вмешаться. Следил за ней, так сказать, издали.
Лишь однажды он позволил себе высказаться на эту тему, но — отстраненно, как бы не от себя.
... Буденный не мог успокоиться. Когда он однажды проезжал в открытой машине Воронского, то он сильно выругался: «И тебя, и твоего Бабеля надо выдрать арапником!» А Сталин во время одного мероприятия в Большом театре спросил у Воронского: «Что ты печатаешь в «Красной нови» про Конармию»? Буденный сердится».
О том, что не только Буденный, но и он сам тоже «сердится» на Бабеля за «Конармию», — ни полслова. А может быть, тогда он «Конармию» еще даже и не читал, только слышал про нее от Буденного. Ну а прочитав, уже не стал скрывать своего к ней отношения, о чем прямо написал Кагановичу.
Что же касается желания Буденного выдрать Бабеля (а заодно и напечатавшего его «Конармию» Воронского) арапником, то оно в конце концов было реализовано, и отнюдь не метафорически, а, можно сказать, буквально.
Через пятнадцать лет после появления той буденновской статьи вся система высказанных в ней обвинений всплыла в показаниях
«Конармия», — оговаривает себя арестованный Бабель, — явилась для меня лишь поводом для выражения волновавших меня чувств и настроений, ничего общего с происходящим в Советском Союзе не имеющих. Отсюда подчеркнутое описание всех жестокостей и несообразностей Гражданской войны, искусственное введение эротического элемента, изображение только крикливых и резких эпизодов и полное забвение роли партии в деле сколачивания из казачества, тогда еще недостаточно проникнутого пролетарским сознанием, регулярной и внушительной единицы Красной Армии, какой являлась в действительности Первая конная.
Эти обвинения, предъявленные Бабелю на следствии, чуть ли не дословно совпали с теми, что содержались в появившейся за пятнадцать лет до его ареста статье Буденного. И тут во всех этих преступных намерениях Бабеля обвинял уже не Буденный, а сам Сталин.
Но недовольство Сталина бабелевской «Конармией» было не единственной причиной ареста и гибели писателя. Как мы сейчас увидим, для нелюбви к Бабелю и желания расправиться с ним у Сталина были и другие, более серьезные основания.
Сюжет второй
«ОН МНЕ НЕ ПОНРАВИЛСЯ...»
Устный рассказ Бабеля, с которого я начал эту главу, был там мною оборван. Концовку этого рассказа, последнюю его реплику я оставил «про запас», сразу решив, что сделаю ее заглавием этого — второго сюжета.
На самом деле этот бабелевский рассказ кончался так:
— Что вам сказать, мой дорогой? Я ему не понравился, — закончил свой рассказ Бабель. — Но хуже, гораздо хуже другое.
И на немой вопрос собеседника ответил
— Он мне не понравился.
Осмелился ли Бабель на самом деле выговорить такое вслух, или это тоже легенда? Не знаю. Но известны и другие его высказывания, подтверждающие, что в начале 30-х у него в отношении Сталина уже не было никаких иллюзий.
23 октября 1932 года в Париже Бабель беседовал с давним своим знакомым Борисом Сувариным. Бывший некогда коммунистом и даже занимавший какую-то должность в Исполкоме Коминтерна, Суварин в это время давно уже жил в Париже на положении эмигранта. Своего разочарования в Советском Союзе не скрывал и даже активно выступал в печати с резкой критикой всего, что там происходит.
В Москве Бабель вести такие откровенные разговоры, может быть, и поостерегся бы. Но тут он, что называется, потерял бдительность и развязал язык. Суварин же эти их разговоры записал, а потом — много лет спустя, когда Бабелю это уже не могло повредить, — и напечатал. (Б. Суварин. Последние разговоры с Бабелем. Континент. Мюнхен, 1980. №23. Стр. 343-378).
Никаких политических разоблачений Сталина в этих бабелевских откровениях не было. Но тут интересен даже не смысл, а тональность, в которой Исаак Эммануилович рассказывал своему парижскому собеседнику о вожде. Тональность эта не оставляла сомнений в том, что вождь ему не нравится.