Сталин (Том 1)
Шрифт:
В течение всего 1905 года мы по-прежнему не находим Кобы в числе кавказских корреспондентов Ленина и Крупской. 8-го марта некто Тари сообщает им из Тифлиса отзыв некоторых кавказских меньшевиков: "Ленин понял время раньше других и лучше других". Тот же Тари пишет: "Ленина называют своего рода Базаровым среди этих Аркадиев Николаевичей". Дело идет о героях Тургенева: Базаров -- тип практического реалиста, Аркадий Николаевич --идеалист и фразер. Под именем Тари редакция исторического журнала делает пометку: "автор неизвестен". Уже одна меткая литературная ссылка показывает, что Сталин не мог быть автором письма. За вторую половину 1905 года в статьях и письмах Ленина, опубликованных до сих пор, названо свыше 30 социал-демократов, работавших в России; из них 19 по возрасту ближе к Ленину, 12 -- к Сталину. Самого Сталина в этой переписке нет, ни в качестве прямого участника, ни в качестве третьего лица. Мы можем, таким образом, твердо держаться уже сделанного нами заключения, что Сталин просто выдумал эпизод с получением
После разрыва с редакцией "Искры" Ленин, которому было около 34 лет, пережил месяцы колебаний, вдвойне для него тяжелых, ибо несвойственных его характеру, прежде чем успел убедиться в сравнительной многочисленности своих приверженцев и в силе своего молодого авторитета. Успешная подготовка нового съезда обнаружила несомненный организационный перевес большевиков. Руководимый Красиным примиренческий Центральный Комитет капитулировал, в конце концов, перед "незаконным" Бюро комитетов большинства и примкнул к съезду, которого не сумел предотвратить. Так, собравшийся в апреле 1905 года в Лондоне Третий съезд, от которого меньшевики отстранились, ограничившись своей конференцией в Женеве, стал учредительным съездом большевизма. 24 делегата с решающими, 14 -- с совещательными голосами, -- все это были почти без исключения те большевики, которые пошли за Лениным с момента раскола на Втором съезде и сумели поднять комитеты партии против объединенного авторитета Плеханова, Аксельрода, Веры Засулич, Мартова и Потресова. На съезде был узаконен тот взгляд на движущие силы русской революции, который Ленин развил уже в прямой борьбе со своими бывши
ми учителями и ближайшими сотрудниками по "Искре" и который получил отныне большее практическое значение, чем общая с меньшевиками официальная программа партии.
Несчастная и постыдная война с Японией ускоряла разложение режима. Поднявшись на первой могущественной волне стачек и манифестаций, Третий съезд отражал приближение революционной развязки. "Вся история последнего года показала, -- говорил Ленин в своем докладе, -- что мы недооценивали значение и неизбежность восстания". Съезд сделал решительный шаг вперед в аграрном вопросе, признав необходимость поддержки крестьянского движения, вплоть до конфискации помещичьих земель. Конкретнее установлена была общая перспектива борьбы и победы, в частности в вопросе о Временном Революционном Правительстве как организаторе гражданской войны. "Если мы бы даже завладели Петербургом и гильотинировали Николая, то имели бы перед собой несколько Вандеи". Съезд смелее подошел к технической подготовке восстания. "По вопросу об образовнии особых боевых групп, -- говорил Ленин, -- я могу сказать, что считаю их необходимыми".
Но чем выше значение Третьего съезда, тем знаменательнее тот факт, что Коба на нем не присутствовал. К этому времени у него за спиной было около семи лет революционной работы, в том числе -- тюрьма, ссылка, побег. Все это естественно должно было бы выдвинуть его кандидатуру в делегаты, если бы в рядах большевиков он действительно играл сколько-нибудь заметную роль. Коба оставался весь 1905 год на свободе; по утверждению Берия, он "принимал активнейшее участие в деле организации Третьего съезда большевиков". Если так, то он должен был бы непременно возглавить кавказскую делегацию. Почему же этого не произошло? Если бы болезнь или какая-нибудь другая исключительная причина помешала ему выехать за границу, официальные биографы, разумеется, не преминули бы сказать нам об этом. Их молчание может быть объяснено только тем, что в их распоряжении не оказалось никакого благовидного объяснения неучастия "вождя кавказских большевиков" в съезде исторической важности. Утверждение Берия об "активнейшем" участии Кобы в организации съезда есть одна из тех голых фраз, которыми полна официальная историография. В юбилейной статье, посвященной тридцатилетию Третьего съезда, хорошо
осведомленный О. Пятницкий решительно ничего не говорит об участии Сталина в подготовке съезда, а придворный историк Ярославский ограничивается пустой ссылкой на то, что работа Сталина на Кавказе "имела, несомненно, громадное значение" для съезда, но забывает указать, в чем именно это значение состояло. Между тем, из всего, что мы успели узнать до сих пор, положение выясняется полностью: после длительного выжидания Коба примкнул к большевизму лишь незадолго до съезда; он не принимал участия в кавказской ноябрьской конференции; не входил в созданное ею бюро и в качестве новичка, естественно, не мог претендовать на мандат. Делегация состояла из Каменева, Невского, Цхакая и Джапаридзе; они и возглавляли в тот период кавказский большевизм. Их дальнейшая судьба не безразлична для нашего повествования: Джапаридзе был расстрелян англичанами в 1918 году; Каменев расстрелян Сталиным; Невский им же объявлен "врагом народа" и исчез бесследно; уцелел лишь престарелый Цхакая, успевший пережить самого себя.
Централистические тенденции большевизма уже обнаружили на Третьем съезде и свою отрицательную сторону. В подполье успели сложиться "аппаратные" навыки. Наметился тип молодого бюрократа. Условия конспирации ставили, правда, формальной демократии (выборность, отчетность, контроль) весьма узкие пределы. Но несомненно, что комитетчики сужали эти пределы значительно больше, чем требовала необходимость, и предъявляли к революционным рабочим более строгие требования, чем к себе самим, предпочитая командовать и в тех случаях, когда нужно было внимательно прислушаться к массам. Крупская отмечает, что как в большевистских комитетах, так и на самом съезде, почти не было рабочих. Господствовали интеллигенты. "Комитетчик, -- пишет Крупская, -- был обычно человеком довольно самоуверенным; он видел, какое громадное влияние на массы имеет работа комитета; "комитетчик", как правило, никакого внутрипартийного демократизма не признавал; "комитетчик" всегда внутренне презирал немного "заграницу", которая с жиру бесится и склоки устраивает: "посадить бы их всех в русские условия"... Вместе с тем он не хотел новшеств. Приспособляться к быстро менявшимся условиям "комитетчик" не хотел и не умел". Эта осторожная, но очень мет
кая характеристика Кобы, который был комитетчиком par excellence. Уже в 1901 году на заре своей революционной работы он отбивался в Тифлисе от притязания рабочих на участие в комитете. В качестве "практика", т.е. политического эмпирика, он безразлично, а позже презрительно относился к эмиграции, к "загранице". Лишенный, к тому же, личных качеств для непосредственного воздействия на массы он с удвоенной силой держался за аппарат. Осью мирозданья был для него комитет: тифлисский, бакинский, кавказский, прежде чем стал ею Центральный Комитет. Приверженность к партийной машине разовьется в нем впоследствии с чрезвычайной силой; комитетчик станет сверхаппаратчиком, "генеральным секретарем", персонификацией бюрократии и ее вождем.
Чрезвычайно соблазнительно сделать по этому поводу то заключение, что будущий сталинизм был уже заложен в большевистском централизме или, более общо, в подпольной иерархии профессиональных революционеров. Однако при прикосновении анализа этот вывод оказывается очень беден историческим содержанием. В строгом отборе передовых элементов и их сплочении в централизованную организацию есть, конечно, свои опасности, корни которых надо искать, однако, не в "принципе" централизма, а в неоднородности и отсталости трудящихся, т.е. в тех общих социальных условиях, которые как раз и делают необходимым централистическое руководство классом со стороны его авангарда. Ключ к динамической проблеме руководства -- в детальных взаимоотношениях между аппаратом и партией, между авангардом и классом, между централизмом и демократией. Эти взаимоотношения не могут иметь априорно установленный и неизменный характер. Они зависят от конкретных исторических условий; их подвижное равновесие регулируется живой борьбой тенденций, которые, в лице крайних своих флангов, колеблются между аппаратным деспотизмом и импотентной расплывчатостью.
В брошюре "Наши политические задачи", написанной мною в 1904 г. и заключающей в себе немало незрелого и ошибочного в критике Ленина, есть, однако, страницы, дающие вполне правильную характеристику образа мыслей тогдашних "комитетчиков", которые "потеряли потребность опираться на рабочих после того, как нашли опору в "принципах" централизма". Та борьба, которую Ленину пришлось через год вести на съезде
против высокомерных "комитетчиков", целиком подтвердила правильность этой критики. "Дебаты принимают более страстный характер, -- рассказывает Лядов, один из делегатов, --намечается определенная группировка на теоретиков и практиков, литераторов и комитетчиков... Особенно выдвигается во время этих споров сравнительно молодой еще работник Рыков, сумевший сгруппировать вокруг себя большинство комитетчиков". Симпатии Лядова на стороне последних. "Я не мог сидеть спокойно, -- восклицает Ленин в заключительном слове, -- когда говорили, что рабочих, годных в члены комитета, нет". Вспомним, как настойчиво Коба предлагал тифлисским рабочим признать, "положа руку на сердце", что среди них нет годных для посвящения в жреческое звание. "Вопрос оттягивается, -- настаивал Ленин, -- очевиднр, в партии есть болезнь". Болезнь аппаратного высокомерия, начало бюрократизма.
Ленин лучше, чем кто-либо, понимал необходимость централизованной организации; но он видел в ней прежде всего рычаг для повышения активности передовых рабочих. Аппаратный фетишизм был ему не только чужд, но отвратителен. Он сразу подметил на съезде кастовую тенденцию комитетчиков и вступил с нею в страстную борьбу. "Горячился Владимир Ильич, -- подтверждает Крупская, -- горячились комитетчики". Победа осталась на этот раз за комитетчиками, вождем которых выступал Рыков, будущий преемник Ленина на посту председателя Совета Народных Комиссаров. Ленину так и не удалось провести резолюцию, обязывающую комитеты включать в свой состав большинство рабочих. Комитетчики решили, опять-таки против воли Ленина, подчинить заграничную редакцию контролю Центрального Комитета. Еще год тому назад Ленин скорее пошел бы на разрыв, чем согласился бы поставить направление партии в зависимость от подверженного провалам и потому неустойчивого по составу русского центра. Но сейчас он твердо рассчитывал на то, что последнее слово будет принадлежать ему. Окрепнув в борьбе против старых авторитетов, он чувствовал себя теперь гораздо увереннее, чем на Втором съезде, -- и потому спокойнее. Если он, по словам Крупской, "нервничал" в прениях, вернее, проявлял горячность, то тем осторожнее он был в организационных шагах. Он не только молча принял поражение по двум чрезвычайно важным вопросам, но и содействовал вклю