Сталин. По ту сторону добра и зла
Шрифт:
19 августа 1936 года в Октябрьском зале Дома союзов начался первый «открытый» судебный процесс над лидерами оппозиции. Во избежание эксцессов на «отрытом» процессе было всего несколько десятков заранее отобранных «представителей общественности». Да и сам суд выглядел весьма убого. Государственный обвинитель, в роли которого выступал тот самый меньшевик Вышинский, который в свое время требовал ареста Ленина, не предъявил ни единого документа, а председатель суда В.В. Ульрих и не подумал требовать их.
На скамье подсудимых сидели 16 человек, среди которых наиболее известными личностями были Зиновьев, Каменев, Евдокимов, Смирнов, Мрачковский и Бакаев. Подсудимые состояли из двух ничем не связанных между собой групп. В первую входили одиннадцать известных большевиков, вся вина которых состояла в том, что они принимали участие в «объединенной оппозиции».
Вторую представляли молодые германские коммунисты, которые на свою голову эмигрировали в СССР. И на лидеров подполья и террористов все эти люди были мало похожи. «Старики, — писал Л. Седов, — сидели совершенно разбитые, подавленные, отвечали приглушенными голосами, даже плакали. Зиновьев — худой, сгорбленный, седой, с провалившимися щеками.
Мрачковский харкает кровью, теряет сознание, его выносят на руках. Все они выглядят затравленными и вконец измученными людьми. Молодые же... ведут себя бравурно-развязно, у них свежие, почти веселые лица, они чувствуют себя чуть ли не изменниками. С нескрываемым удовольствием рассказывают они о своих связях с гестапо и всякие другие небылицы...»
Впрочем, небылицы плели и старые большевики, которые поведали и о своем якобы участии в убийстве Кирова, и о подготовке терактов на Сталина и других видных деятелей партии и государства. Как это ни казалось странным, но среди приговоренных к смерти врагов народа не оказалось Вячеслава Михайловича Молотова, второго человека в партии, а значит, и стране.
Что не могло не вызывать недоумения. Списки подлежащих к уничтожению партийных бонз составлял сам Сталин, и он вряд ли мог забыть о «каменной заднице». И тем не менее не только «забыл», но и отказал Молотову считаться в первых рядах партийных вождей.
По всей видимости, такое невнимание к персоне Молотова объяснялось в том несогласии Молотова, которое он выразил на отказ Сталина от теории «социал-фашизма» и переходу в 1935 году к политике Народного фронта. Не очень нравилось, вероятно, вождю и то, что в своих речах Молотов упоминал его имя не более двух-трех раз, что по тем славословным временам можно было приравнять чуть ли не к открытому противостоянию.
Была и еще одна причина, по которой Сталин вычеркнул Молотова из подготовленного им для судилища списка. И, как поговаривали знающие кремлевскую кухню люди, Сталина рассердили попытки Молотова отговорить его устраивать позорное судилище над старыми большевиками, и руководство НКВД со дня на день ожидало распоряжения на арест самого Молотова. И Сталин решил дать «второму человеку» хороший урок.
Урок пошел впрок, Молотов исправился и принялся славить вождя так, что Микоян, по словам Троцкого, желтел от зависти. В результате чего уже на следующем «открытом» процессе имя Молотова заняло свое достойное место среди показаний террористов.
Более того, на него и на самом деле было устроено покушение. И, судя по всему, он устроил его на себя сам. «Эпизод в Прокопьевске, — скажет председатель Комиссии по расследованию сталинских преступлений Шверник, — послужил основанием версии о «покушении» на жизнь Молотова, и группа ни в чем не повинных людей была за это осуждена. Кому, как не Молотову, было известно, что на самом деле никакого покушения не было, но он не сказал ни слова в защиту невинных людей. Таково лицо Молотова».
Но все это будет потом, а пока вконец потерявший чувство меры Каменев патетически восклицал: «Случайно ли, что рядом со мной и Зиновьевым... сидят эмиссары зарубежных секретных политических ведомств, люди с фальшивыми паспортами, с сомнительными биографиями и несомненными связями с Гитлером, с гестапо?» И сам же отвечал: «Нет! Это не случайно!»
В своем стремлении вымолить жизнь другие подсудимые неожиданно даже для судей начали вдруг вспоминать о тех врагах народа, которые все еще оставались вне скамьи подсудимых. Бухарин, Угланов, Рыков, Серебряков, Пятаков, Сокольников, Шляпников, Томский и многие другие фамилии так и сыпались из их уст, словно из рога изобилия. Но все было напрасно. Сталин обманул и на этот раз, и, несмотря на все его заверения оставить обвиняемых в живых, все они были приговорены к расстрелу, что было встречено страной с большим одобрением. Слишком было велико доверие людей к Сталину, партии и НКВД, в котором они по-прежнему видели карающий меч революции. Ну и, конечно, вся огромная страна требовала покончить с теми мерзавцами, чьи грязные имена упоминались на процессе шестнадцати.
Чем не замедлил воспользоваться Вышинский. Уже 21 августа отдал распоряжение начать следствие в отношении всех названных на суде лиц. Лишь один только Томский не пожелал исполнять роль ряженого. И после того как к нему на кремлевскую квартиру явился с бутылкой вина Сталин, он осыпал его нецензурной бранью и выгнал. А затем пустил себе пулю в лоб. Хотел покончить с собой и Рыков. Однако в самый последний момент у него отняли револьвер.
Бухарина в это время в Москве не было: он отдыхал на Памире. И только спустившись с гор, он узнал о событиях в столице. После чего стал ожидать ареста уже во Фрунзе. Однако этого не произошло ни в Таджикистане, ни в Москве. Вместо чекистов его встретила жена, с которой он и отправился домой. Сталин все еще находился в Сочи, и надо ли говорить, в каком страшном напряжении пребывал все эти дни Бухарин, вздрагивавший от каждого шороха. И только 10 сентября, когда газеты сообщили, что следствие не установило «юридических данных для привлечения Н.И. Бухарина и А.И. Рыкова к судебной ответственности», он вздохнул свободно.
А вот Серебрякову, Пятакову и Сокольникову не повезло. На них такие «данные» нашли, и все они были арестованы. Оставшиеся на свободе троцкисты пребывали в полном смятении, а так ничего со всем своим умом и не понявший Радек умолял Бухарина замолвить о нем словечко у Сталина. Наивный Карл, знал, кого просить...
25 сентября 1936 года члены Политбюро получили из Сочи подписанную Сталиным и Ждановым телеграмму следующего содержания: «Считаем абсолютно необходимым и срочным делом назначение т. Ежова на пост наркомвнудела. Ягода явным образом оказался не на высоте своей задачи в деле разоблачения троцкистско-зиновьевского блока. ОГПУ опоздало в этом деле на 4 года. Об этом говорят все партработники и большинство областных представителей НКВД».
Уже многие начинали понимать, что дело было не в какой-то там высоте, на которой якобы не оказался Ягода, а в самом вожде. Для той работы, какая предстояла НКВД, нужен был совсем другой человек. Знали члены Политбюро и о тех чувствах, какие, по доходившим до них слухам, испытывал вождь к жене Ежова. И как знать, не надеялся ли он на взаимность, возвышая ее мужа.
Сегодня уже никто не скажет, был ли на самом деле влюблен Сталин в Евгению Ежову, которая всегда была готова пофлиртовать. Но, как поговаривали, пользовавшийся ее благосклонностью Валерий Чкалов по какому-то странному стечению обстоятельств разбился сразу же после того, как позволил себе высказаться с насмешкой о внешнем облике вождя.