Сталин. Том I

Троцкий Лев Давидович

О первой встрече своей с Лениным Сталин сам рассказал, правда, 28 января 1924 г., через неделю после смерти Ленина, на траурном вечере красных юнкеров Кремля. Насквозь условный и ходульный рассказ его мало дает для освещения самой встречи. Но он настолько характерен для рассказчика, что должен быть приведен целиком. «Впервые я встретился с тов. Лениным в декабре 1905 г. на конференции большевиков в Таммерфорсе (в Финляндии), – так начал Сталин. – Я надеялся увидеть горного орла нашей партии, великого человека, великого не только политически, но, если угодно, и физически, ибо тов. Ленин рисовался в моем воображении в виде великана, статного и представительного. Каково же было мое разочарование, когда я увидел самого обыкновенного, ниже среднего роста, ничем, буквально ничем не отличающегося от обыкновенных смертных…» Прервем на минуту. За мнимой наивностью этих образов, которые «горного орла» рисуют в виде «великана», скрывалась хитрость на службе личного расчета. Сталин говорил будущим офицерам Красной армии: "Пусть вас не обманывает моя серая фигура; Ленин тоже не отличался ни ростом, ни статностью, ни красотой". Доверенные агенты среди курсантов расшифровывали затем с необходимой откровенностью эти намеки.

Сталин продолжал: "Принято,

что «великий человек» обычно должен запаздывать на собрание с тем, чтобы члены собрания с замиранием сердца ждали его появления, причем перед появлением великого человека члены собрания предупреждают: «тсс… тише… он идет». Эта обрядность казалась мне не лишней, ибо она импонирует, внушает уважение. Каково же было мое разочарование, когда я узнал, что Ленин явился на собрание раньше делегатов и, забившись где-то в углу, по простецки ведет беседу с самыми обыкновенными делегатами конференции. Не скрою, что это показалось мне тогда некоторым нарушением некоторых необходимых правил. Только впоследствии я понял, что эта простота и скромность тов. Ленина, это стремление остаться незаметным или, во всяком случае, не бросаться в глаза и не подчеркивать свое высокое положение, – эта черта представляет одну из самых сильных сторон тов. Ленина как нового вождя новых масс, простых и обыкновенных масс, глубочайших «низов человечества». Это вульгарное противопоставление построено на тщательно обдуманной неправде. Коба вряд ли имел много случаев изучить до 1905 г. правила встречи «великих людей» в Тифлисе или Батуме. В эпоху подпольного существования партии вообще не могло быть еще никаких эффектных появлений «вождей», трепетных возгласов и прочих торжественных обрядностей. Меньше всего мог ждать их Сталин на тесной конференции верхов партии. Когда он с показным добродушием кается в том, что торжественная обрядность «казалась ему не лишней», то он хочет просто этой мнимой чистосердечностью завоевать доверие слушателей к своему рассказу. Между тем явная фальшь состояла в том, что Сталин умышленно переносил в прошлое нравы новой, советской эпохи, когда овации по адресу популярных вождей – без всякой подготовки и без всякой «обрядности» – принимали нередко очень бурные формы. От таких приветствий не мог уклониться и Ленин; вернее сказать, Ленин весьма тяготившийся ими, мог уклониться от них меньше, чем кто-либо другой. Сталин еще совсем не знал в это время «оваций»; его появление на трибуне проходило совершенно незамеченным. И вовсе не потому, что он сам стремился «не бросаться в глаза». Наоборот, как раз его речь о Ленине показывает, насколько он остро воспринимал свою чуждость массам. Именно поэтому он пытается в смешном виде изобразить популярность других советских вождей и, прячась за фигуру Ленина, отождествить отсутствие популярности с отсутствием интереса к ней. Если принять во внимание, что Сталин делал свой доклад военным курсантам Кремля, то нетрудно понять против кого, в первую голову, было направлено его словесное маневрированье.

«Замечательны были, – продолжает Сталин, – две речи тов. Ленина, произнесенные на этой конференции: о текущем моменте и об аграрном вопросе. Они, к сожалению, не сохранились. Это были вдохновенные речи, приведшие в бурный восторг всю конференцию. Необычайная сила убеждения, простота и ясность аргументации, короткие и всем понятные фразы, отсутствие рисовки, отсутствие головокружительных жестов и эффектных фраз, бьющих на впечатление, – все это выгодно отличало речи тов. Ленина от речей обычных „парламентских“ ораторов. Но меня пленила тогда не эта сторона речей тов. Ленина. Меня пленила та непреодолимая сила логики в речах тов. Ленина, которая несколько сухо, но зато основательно овладевает аудиторией, постепенно электризует ее и потом берет ее в плен, как говорят, без остатка. Я помню, как говорили тогда многие из делегатов: „Логика в речах тов. Ленина – это какие-то всесильные щупальца, которые охватывают тебя со всех сторон клещами и из объятий которых нет мочи вырваться: либо сдавайся, либо решайся на полный провал“. Я думаю, что эта особенность в речах тов. Ленина является самой сильной стороной его ораторского искусства». И здесь Сталин не столько говорит о Ленине, сколько пытается примирить аудиторию с собой самим как оратором. Он стремится внушить молодым слушателям, что хорошие ораторы годятся только для буржуазного парламента; тогда как высокая сила убеждения свойственна только тому, кто не умеет говорить. Замечательна в своем роде характеристика ленинского ораторского искусства: «вдохновенная речь», которая «несколько сухо» овладевает аудиторией, «электризует» ее и потом «берет в плен» при помощи «всесильных щупальцев, которые охватывают со всех сторон клещами»! Если эти тщательно обдуманные, повторяем, строки дают весьма отдаленное представление о Ленине как ораторе, зато они очень выразительно характеризуют человека и оратора Сталина.

Объединительный съезд удалось созвать только в апреле 1906 года в Стокгольме. К этому времени петербургский совет был арестован, московское восстание раздавлено, каток репрессий прошелся по всей стране. Меньшевики шарахнулись вправо. Плеханов выразил их настроение крылатой фразой: «Не надо было браться за оружие». Большевики продолжали держать курс на восстание. На костях революции царь созывал первую Думу, в которой уже с начала выборов явно обнаружилась победа либералов над откровенной монархической реакцией. Меньшевики, еще несколько недель тому назад стоявшие за полубойкот Думы, перенесли теперь свои надежды с революционной борьбы на конституционные завоевания. Поддержать либералов казалось им в момент Стокгольмского съезда важнейшей задачей социал-демократии. Большевики ждали дальнейшего развития крестьянских восстаний, которые должны были возродить наступательную борьбу пролетариата и смести царскую Думу. В противовес меньшевикам они продолжали стоять за бойкот. Как всегда после поражения, разногласия сразу приняли острый характер. Объединительный съезд открывался при дурных предзнаменованиях.

Делегатов с решающими голосами числилось на съезде 113, в том числе 62 меньшевика, 46 большевиков. Так как каждый делегат представлял, в принципе, 300 организованных социал-демократов, то на долю всей партии можно принять около 34 тысяч членов, в том числе 19 тысяч меньшевиков, 14 тысяч большевиков. Цифры эти в силу законов избирательной конкуренции несомненно преувеличены, притом значительно. Во всяком случае к моменту съезда партия уже не росла, а сжималась. Из 113 делегатов на долю Тифлиса приходилось

одиннадцать. Из этих одиннадцати десять было меньшевиков, один – большевик. Этот единственный большевик был Коба, под псевдонимом Иванович. Соотношение сил говорит здесь точным языком арифметики. Берия утверждает, что «под руководством Сталина» кавказские большевики изолировали меньшевиков от масс. Цифры не подтверждают этого. Тесно сплоченные кавказские меньшевики играли крупнейшую роль в своей фракции.

Участие Ивановича в работах съезда было довольно активным и запечатлено в протоколах. Однако, если бы не знать, что Иванович есть Сталин, никто при чтении протоколов не обратил бы внимания на его речи и реплики. Еще десять лет тому назад никто этих речей не цитировал, и даже партийные историки не отмечали того обстоятельства, что Иванович и генеральный секретарь партии – одно и то же лицо. Ивановича включили в одну из технических комиссий, которая должна была выяснить, как выбирались делегаты на съезд. При всей своей незначительности это избрание симптоматично: в сфере аппаратной механики Коба был вполне на месте. Попутно меньшевики дважды обвиняли его в ложной передаче фактов. Никто не поручится за беспристрастие самих обвинителей. Но нельзя не отметить снова, что подобные инциденты всегда вращаются вокруг имени Кобы.

В центре работ съезда стоял аграрный вопрос. Крестьянское движение застигло партию, в сущности, врасплох. Старая аграрная программа, почти не посягавшая на крупное землевладение, потерпела крушение. Конфискация помещичьих земель стала неизбежностью. Меньшевики отстаивали программу «муниципализации», т. е. передачи земли в руки демократических органов местного самоуправления. Ленин стоял за национализацию при условии полного перехода власти к народу. Плеханов, главный теоретик меньшевизма, рекомендовал не доверять будущей центральной власти и не вооружать ее земельным фондом страны. «Та республика, – говорил он, – о которой мечтает Ленин, будучи установлена, не сохранится вечно. Мы не можем рассчитывать, что в России в ближайшее время установится такой же демократический строй, как в Швейцарии, в Англии и Соединенных Штатах. При возможности реставрации национализация опасна…» Так осторожны и скромны были перспективы основоположника русского марксизма! Передача земли в руки государства была бы, по его мнению, допустима лишь в том случае, если само государство принадлежало рабочим."…Захват власти обязателен для нас, – говорил Плеханов, – когда мы делаем пролетарскую революцию. А так как предстоящая нам теперь революция может быть только мелкобуржуазной, то мы обязаны отказаться от захвата власти". Вопрос о борьбе за власть Плеханов подчинял – и это была ахиллесова пята всей его доктринерской стратегии – априорному социологическому определению, вернее, наименованию революции, а не реальному соотношению ее внутренних сил.

Ленин отстаивал захват помещичьей земли революционными крестьянскими комитетами и санкцию этого захвата Учредительным Собранием посредством закона о национализации. «Моя аграрная программа, – писал и говорил он, – всецело является программой крестьянского восстания и полного завершения буржуазно-демократической революции». В основном пункте он оставался согласен с Плехановым: революция не только начнется, но и завершится как буржуазная. Вождь большевизма не только не считал, что Россия может самостоятельно построить социализм – ставить этот вопрос до 1924 г. никому вообще не приходило в голову – но даже не верил в возможность удержать будущие демократические завоевания в России без социалистической революции на Западе. Именно на Стокгольмском съезде он выразил эту свою точку зрения с чрезвычайной категоричностью. «Русская (буржуазно-демократическая) революция может своими собственными силами победить, – говорил он, – но она ни в коем случае не может своими руками удержать и укрепить своих завоеваний. Она не может достигнуть этого, если на Западе не будет социалистического переворота». Было бы ошибочно думать, что Ленин, согласно позднейшим толкованиям Сталина, имел в виду опасность военной интервенции извне. Нет, он говорил о неизбежности внутренней реставрации в результате того, что крестьянин как мелкий собственник повернется после земельного переворота против революции. «Реставрация неизбежна и при муниципализации, и при национализации, и при разделе, ибо мелкий хозяйчик при всех и всяческих формах владения и собственности будет опорой реставрации. После полной победы демократической революции, – настаивает Ленин, – мелкий хозяйчик неизбежно повернет против пролетариата, и тем скорее, чем скорее будут сброшены общие враги пролетариата и хозяйчика… У нашей демократической революции нет никакого резерва, кроме социалистического пролетариата на Западе».

Однако для Ленина, который ставил судьбу русской демократии в прямую зависимость от судьбы европейского социализма, так называемая «конечная цель» не отделялась от демократического переворота необозримой исторической эпохой. Уже в период борьбы за демократию он стремился заложить опорные пункты для скорейшего продвижения к социалистической цели. Смысл национализации земли в том, что она открывает окно в будущее. «В эпоху демократической революции и крестьянского восстания, – говорил он, – нельзя ограничиваться одной конфискацией помещичьей земли. Надо идти дальше: нанести решительный удар частной собственности на землю, чтобы расчистить путь для дальнейшей борьбы за социализм».

В центральном вопросе революции Иванович разошелся с Лениным. Он решительно выступал на съезде против национализации, за раздел конфискованной земли между крестьянами. Об этом расхождении, полностью отраженном на страницах протоколов, мало кто знает в СССР и сейчас еще, ибо никому не позволено ни цитировать, ни комментировать выступление Ивановича в прениях по аграрной программе. Между тем оно заслуживает внимания. «Так как мы заключаем временный революционный союз с борющимся крестьянством, – говорил он, – так как мы не можем, стало быть, не считаться с требованиями этого крестьянства, то мы должны поддерживать эти требования, если они в общем и целом не противоречат тенденции экономического развития и ходу революции. Крестьяне требуют раздела; раздел не противоречит вышесказанным явлениям (?), значит, мы должны поддерживать полную конфискацию и раздел. С этой точки зрения и национализация и муниципализация одинаково неприемлемы». Кремлевским военным курсантам Сталин рассказывал, что в Таммерфорсе Ленин произнес непреодолимую речь по аграрному вопросу, вызвавшую общий энтузиазм. В Стокгольме обнаружилось, что речь эта отнюдь не охватила Ивановича своими «клещами»: он не только выступал против аграрной программы Ленина, но и объявил ее «одинаково» неприемлемой, как и программу Плеханова.