Сталин

Троцкий Лев Давидович

«Русскому интеллигенту, – писал, в свою очередь, Ленин в конце 1904 г., – всегда кажется, что признать нашу революцию буржуазной, значит обесцветить, принизить, опошлить ее… Для пролетария борьба за политическую свободу и демократическую республику в буржуазном обществе есть лишь один из необходимых этапов в борьбе за социальную революцию». «Марксисты безусловно убеждены, – писал он в 1905 г., – в буржуазном характере русской революции. Что это значит? Это значит, что те демократические преобразования… которые стали для России необходимостью, сами по себе не только не означают подрыва капитализма, подрыва господства буржуазии, а наоборот, они впервые очистят почву настоящим образом для широкого и быстрого, европейского, а не азиатского развития капитализма, они впервые сделают возможным господство буржуазии как класса…» «Мы не можем выскочить из буржуазно-демократических рамок русской революции, – настаивает он, – но мы можем в громадных размерах расширить эти рамки», т. е. создать в буржуазном обществе более благоприятные условия для дальнейшей

борьбы пролетариата. В этих пределах Ленин следовал Плеханову. Буржуазный характер революции являлся исходной позицией обеих фракций российской социал-демократии.

Вполне естественно в этих условиях, если Коба в своей пропаганде не шел дальше тех популярных формул, которые составляли общее достояние как большевиков, так и меньшевиков. «Учредительное собрание, избранное на началах всеобщего равного прямого и тайного голосования, – писал он в январе 1905 г., – вот за что мы должны бороться теперь! Только такое собрание даст нам демократическую республику, крайне нужную нам в нашей борьбе за социализм». Буржуазная республика как арена длительной классовой борьбы во имя социалистической цели – такова перспектива. В 1907 г., т. е. после бесчисленных дискуссий в заграничной и петербургской печати и после серьезной проверки теоретических прогнозов на опыте первой революции, Сталин пишет: «Что наша революция буржуазна, что она должна кончиться разгромом крепостных, а не капиталистических порядков, что она может увенчаться лишь демократической республикой, – в этом, кажется, все согласны в нашей партии». Сталин говорит не о том, с чего революция начнется, а о том, чем она закончится, и он заранее и вполне категорически ограничивает ее «лишь демократической республикой». Тщетно искали бы мы в его тогдашних писаниях хоть намека на перспективу социалистической революции в связи с демократическим переворотом. Такою останется его позиция еще в начале Февральской революции 1917 г., вплоть до приезда Ленина в Петербург.

Для Плеханова, Аксельрода и вообще вождей меньшевизма социологическая характеристика революции как буржуазной имела прежде всего ту политическую ценность, что запрещала преждевременно дразнить буржуазию красным призраком социализма и «отталкивать» ее в лагерь реакции. «Общественные отношения России созрели только для буржуазной революции, – говорил главный тактик меньшевизма, Аксельрод, на Объединительном съезде. – При всеобщем политическом бесправии у нас не может быть и речи о непосредственной битве пролетариата с другими классами за политическую власть… Он борется за условия буржуазного развития. Объективные исторические условия обрекают наш пролетариат на неизбежное сотрудничество с буржуазией в борьбе против общего врага». Содержание русской революции, тем самым, заранее ограничивалось теми преобразованиями, которые совместимы с интересами и взглядами либеральной буржуазии.

Именно с этого пункта начиналось основное разногласие между двумя фракциями. Большевизм решительно отказывался признать, что русская буржуазия способна довести до конца свою собственную революцию. С неизмеримо большей силой и последовательностью, чем Плеханов, Ленин выдвинул аграрный вопрос как центральную проблему демократического переворота в России «Гвоздь русской революции, – повторял он, – аграрный (земельный) вопрос. О поражении или победе революции надо заключать… на основании учета положения массы в борьбе за землю» Заодно с Плехановым Ленин рассматривал крестьянство как мелкобуржуазный класс; крестьянскую земельную программу как программу буржуазного прогресса. «Национализация – мера буржуазная, – настаивал он на Объединительном съезде. – Она даст толчок развитию капитализма, обострив классовую борьбу, усилив мобилизацию земли, прилив капитала в земледелие, понизив цены на хлеб». Несмотря на заведомо буржуазный характер аграрной революции, русская буржуазия остается, однако, враждебна экспроприации помещичьего землевладения и именно поэтому стремится к компромиссу с монархией на основе конституции прусского образца. Плехановской идее союза пролетариата с либеральной буржуазией Ленин противопоставил идею союза пролетариата с крестьянством. Задачей революционного сотрудничества этих двух классов он провозгласил установление «демократической диктатуры» как единственного средства радикально очистить Россию от феодального хлама, создать свободное фермерство и проложить дорогу развитию капитализма не по прусскому, а по американскому образцу.

Победа революции, писал он, может быть завершена «только диктатурой, потому что осуществление преобразований, немедленно и непременно нужных для пролетариата и крестьянства, вызовет отчаянное сопротивление и помещиков, и крупных буржуа, и царизма. Без диктатуры сломить это сопротивление, отразить контрреволюционные попытки невозможно. Но это будет, разумеется, не социалистическая, а демократическая диктатура. Она не сможет затронуть (без целого ряда промежуточных ступеней революционного развития) основ капитализма. Она сможет, в лучшем случае, внести коренное перераспределение земельной собственности в пользу крестьянства, провести последовательный и полный демократизм вплоть до республики, вырвать с корнем все азиатские, кабальные черты не только из деревенского, но и из фабричного быта, положить начало серьезному улучшению положения рабочих и повышению их жизненного уровня; наконец, last but not least, перенести революционный пожар на Европу».

Концепция Ленина представляла огромный

шаг вперед, поскольку исходила не из конституционных реформ, а из аграрного переворота как центральной задачи революции и указывала единственно реальную комбинацию социальных сил для его совершения. Слабым пунктом концепции Ленина было, однако, внутренне противоречивое понятие «демократической диктатуры пролетариата и крестьянства». Ленин сам подчеркивал основное ограничение этой «диктатуры», когда открыто называл ее буржуазной. Он хотел этим сказать, что во имя сохранения союза с крестьянством, пролетариат вынужден будет в ближайшую революцию отказаться от непосредственной постановки социалистических задач. Но это и означало бы, что пролетариат отказывался от своей диктатуры. По существу, дело шло, следовательно, о диктатуре крестьянства, хотя и при участии рабочих. В некоторых случаях Ленин так именно и говорил, например, на Стокгольмском съезде, где он возражал Плеханову, востававшему против «утопии» захвата власти: «О какой программе идет речь? Об аграрной. Кто предполагается в этой программе захватывающим власть? Революционное крестьянство. Смешивает ли Ленин власть пролетариата с этим крестьянством?» «Нет, – говорит он о самом себе, – Ленин резко различает социалистическую власть пролетариата от буржуазно-демократической власти крестьянства». «Да как же возможна, – восклицает он снова, – победоносная крестьянская революция без захвата власти революционным крестьянством?» В этой полемической формулировке Ленин особо отчетливо обнаруживает уязвимость своей позиции.

Крестьянство разбросано на поверхности огромной страны, узловыми пунктами которой являются, города. Само крестьянство неспособно даже формулировать свои интересы, так как в каждой области они представляются по-разному. Экономическая связь между провинциями создается рынком и железными дорогами; но и рынок, и железные дороги в руках города. Пытаясь вырваться из деревенской ограниченности и обобщить свои интересы, крестьянство неминуемо попадает в политическую зависимость от города. Наконец, крестьянство неоднородно и в социальном отношении: кулацкий слой, естественно, стремится увлечь его на союз с городской буржуазией; низы деревни тянут, наоборот, в сторону городских рабочих. При этих условиях крестьянство как крестьянство совершенно неспособно овладеть властью.

Правда, в старом Китае революции ставили у власти крестьянство, точнее, военных вождей крестьянского восстания. Это приводило каждый раз к переделу земли и учреждению новой «крестьянской» династии, после чего история начиналась сначала: новое сосредоточение земель, новая аристократия, новое ростовщичество, новое восстание. Пока революция сохраняет свой чисто крестьянский характер, общество не выходит из этих безнадежных круговоротов. Такова основа старой азиатской, в том числе и старой русской истории. В Европе, начиная с исхода средних веков, каждое победоносное крестьянское восстание ставило у власти не крестьянское правительство, а левую бюргерскую партию. Точнее сказать, крестьянское восстание оказывалось победоносным ровно в той мере, в какой ему удавалось упрочить позиции революционной части городского населения. В буржуазной России XX века не могло больше быть и речи о захвате власти революционным крестьянством.

Отношение к либеральной буржуазии являлось, как сказано, оселком при размежевании между революционерами и оппортунистами в среде социал-демократов. Как далеко может зайти русская революция, какой характер примет будущее Временное революционное правительство, какие задачи и в какой очереди перед ним встанут, – эти вопросы при всей их важности могли быть правильно поставлены только в зависимости от основного характера политики пролетариата, а этот характер определялся прежде всего отношением к либеральной буржуазии. Плеханов явно и упорно закрывал глаза на основной вывод политической истории XIX века: где пролетариат выступает как самостоятельная сила, там буржуазия передвигается в лагерь контрреволюции. Чем смелее борьба масс, тем быстрее реакционное перерождение либерализма. Никто еще не выдумал средства, чтоб парализовать действие закона классовой борьбы.

«Нам надо дорожить поддержкой непролетарских партий, – повторял Плеханов в годы первой революции, – а не отталкивать их от нас бестактными выходками». Монотонными нравоучениями такого рода философ марксизма показывал, что живая динамика общества оставалась недоступной ему. «Бестактностями» можно оттолкнуть отдельного чувствительного интеллигента. Классы и партии притягиваются или отталкиваются социальными интересами. «Можно с уверенностью сказать, – возражал Плеханову Ленин, – что либералы-помещики простят вам миллионы «бестактностей», но не простят призывов к отобранию земли». И не только помещики: верхи буржуазии, связанные с землевладельцами единством собственнических интересов и, более узко, системой банков; верхи мелкой буржуазии и интеллигенции, материально и морально зависящие от крупных и средних собственников, все они боятся независимого движения масс. Между тем, для низвержения царизма нужно было поднять десятки и десятки миллионов угнетенных на героический, самоотверженный, беззаветный, ни перед чем не останавливающийся революционный штурм. Подняться на восстание массы могли только под знаменем своих собственных интересов, следовательно, в духе непримиримой вражды против эксплуататорских классов, начиная с помещиков. «Отталкивание» оппозиционной буржуазии от революционных рабочих и крестьян являлось поэтому имманентным законом самой революции и не могло быть избегнуто при помощи дипломатии и «такта».