Сталинград. Десантники стоят насмерть
Шрифт:
В семье имелись две берданки 32-го калибра, ружья старые, сработанные до революции. Узкие длинные патроны вмещали десяток самодельных дробин или одну круглую пулю. С отцом Андреем Дмитриевичем и старшим братом Степаном выслеживали в лесу зайцев и лис, приносили диких уток. Охота считалась баловством, однако из берданки я научился стрелять довольно метко, позже это умение пригодилось.
Большим событием в жизни стали несколько поездок в Сталинград. Мой дядька работал на железной дороге и брал меня с собой в поездки. Получалось целое путешествие в вагоне общего класса, куда набивалось людей, как селедки в бочку. Я ехал с двумя проводниками в их служебном купе. Запомнился хороший дорожный чай, гудящая
Какие еще события запомнились из того периода? Конечно, учеба в Серафимовиче (уездном городке на живописных холмах Дона) в школе-семилетке, с тридцать шестого по тридцать девятый год, где я жил совершенно самостоятельно у дальних родственников. Учебу после четвертого класса продолжали очень немногие. Дело в том, что поступали в первый класс с восьми лет. Четыре класса растягивались из-за нехватки учителей лет на пять, а в тринадцать годков мы все считались уже работниками. Детство кончалось рано. Тем, кто продолжал учебу, завидовали. Все же сидеть за партой гораздо приятнее, чем просыпаться чуть свет и заниматься монотонным крестьянским трудом.
Родственники жили бедно. Радовались, когда я приносил из Острожек сало и домашние пирожки. Порой неделями сидел вместе с родней на пустой похлебке и жидкой каше. Справедливости ради скажу, что родственники могли бы жить лучше. Были они какие-то непутевые, увольнялись с одной работы, не торопились устраиваться на другую. Часто ставили в огромной бутыли брагу и, не дожидаясь, пока она созреет для самогона, пили ее ковшами.
В Серафимовиче я впервые увидел городских пионеров в красивых пилотках-испанках, посмотрел фильмы «Джульбарс», «Чапаев», «Мы из Кронштадта». Библиотека в школе оказалась довольно богатой, с удовольствием читал Бориса Лавренева, Аркадия Гайдара, запомнился «Вратарь республики» Льва Кассиля.
Во второй раз приехал в Серафимович в 1940 году. Поступил в сельхозтехникум, получил место в общежитии. Парень я уже был взрослый, с первых недель стал подрабатывать на мелькомбинате, мельнице, как ее называли. По субботам и воскресеньям танцевал с городскими барышнями, провожал их до дома, целовался. Будущее казалось безоблачным. Раз в месяц появлялся в хуторе, приносил в семью муку, сахар, проделывая путь туда и обратно пешком. Однажды в феврале сорок первого попал в метель, потерял сумку с мукой, отморозил пальцы на ноге. Пролежал дня три дома и вернулся на занятия с опозданием.
Войну воспринял как огромную неожиданность. Время было противоречивое. С одной стороны, газеты и радио убеждали, все идет нормально, с Германией заключен мир, а с другой стороны, твердили о необходимости быть готовыми к любым проискам мирового империализма. В техникуме допризывная подготовка занимала важное место, особенно химическая защита, стреляли также из малокалиберных винтовок, я несколько раз занимал призовые места.
Работа на мелькомбинате помогала жить неплохо. Зарабатывал я рублей девяносто в месяц. Обед в студенческой столовой стоил 50 копеек, булочка со стаканом молока — 12 копеек. Я даже сумел купить себе костюм за 75 рублей, черного цвета, громоздкий и очень плотный. В городе это убожище носить не рискнул, но родителям мой костюм понравился.
— Ты в нем как инженер, — хвалила мой выбор мама.
Этот неудачный костюм я почти не надевал. Затем его благополучно сожрала моль.
За два дня до начала войны сдал свой последний экзамен летней сессии.
— Дома можно пока побыть?
— Можно, — ответил старший лейтенант с кубарями на петлицах. — Там и жди повестку. Денька через три-четыре наведайся к нам снова.
Он не знал, что я живу в районе, а то бы обязательно меня притормозил. Я благоразумно промолчал, так как настроился съездить домой. Вернее, сходить. Несмотря на небольшое расстояние до Острожек, добираться туда было непросто, особенно в холодное время года. Требовалось переправиться на пароме или лодке через Дон, сделать крюк по проселку, выйти на малонаезженную лесную дорогу. Пятнадцать верст превращались в двадцать пять. За все время учебы в семилетке и техникуме лишь два раза удавалось поймать попутную машину, слова «автобус» мы тогда еще не знали. На подводы (обычно груженые) меня не брали — молодой, доберешься на своих двоих! Ничего, добирался.
Двадцать третьего июня пришел домой, отмахав без отдыха весь путь. Сразу попал за стол, провожали старшего брата Степана. Он сидел пьяненький, увидев меня, заплакал. По характеру мягкий, добродушный, но в трусости его никто бы не обвинил. Плакал он по двум причинам. Во-первых, жалел свою молодую жену и ребенка, а во-вторых, как у нас говорили: «Плакал не человек, а водка». Обхватив мои плечи, Степан заставил меня силой выпить полстакана самогона, потом еще.
— Вася, ты теперь главный помощник отцу. Бросай к ядреной фене город и возвращайся в хутор. Может, отсидишься здесь, мне все равно пропадать!
Чтобы не опьянеть, я ел картошку с мясом, балык из сома. Степан, не обращая внимания на остальных, предложил пойти покурить. Я не курил, но составил ему компанию. В сенях он снял с гвоздя свою берданку.
— Дарю на память, вспоминай обо мне.
— Спасибо, Степа. Ты бы не пил больше. Жену Ленку успокой, она сильно переживает.
— Теперь все равно, а Ленка другого найдет.
Когда выходили на улицу, он споткнулся и упал с крыльца. На шум вышла мама и позвала обоих в дом. Я знал, что провожают некоторых моих друзей, и попросил маму отпустить меня на часок. В тот вечер проводил не только брата, но и близких товарищей. Странную картину представлял наш хуторок среди леса. Над деревьями висела ярко-желтая, продолговатая луна. Среди пятен на ней воображение услужливо рисовало картину человеческого черепа. Волчье солнце — так иногда называли в наших краях луну. А насчет черепа я слышал позже на фронте и от других ребят. Именно такой казалась им луна в первые ночи войны.
В домах тускло светились огни керосиновых ламп, где-то сидели молча, где-то пели песни. В маленьких лесных хуторах на левом берегу Дона смешались бывшие крестьяне, казаки, жители голодных областей, бежавших на юг в начале двадцатых годов от голода. И песни пели разные. Не знаю, кем являлись мои предки, но казачьи песни я не любил. Они казались протяжными и одновременно крикливыми, когда подвыпившая компания за столом тянула на двух нотах строфы о том, как уезжал казак с родимой сторонушки, осиротел без него дом, никогда он к семье не вернется. Тоска сплошная.