Сталинский дворик
Шрифт:
Поэтому я прошел мимо мужика и ничего не сказал.
– Ты что, глухой?
Я шел и молчал.
– Ты что, тварь, оборзел, отвечай?
Я молчал.
Я услышал топот, кто-то догонял меня. Потом меня подняли на два метра над землей и начали трясти. Я еле удерживал пачку с десятью сигаретами (дневная норма) и следил, чтобы не выпали банковская карточка и паспорт.
Меня потрясли минут пять и бросили в кусты. У метро «Люблино» есть пустырь, поэтому кусты были.
– Тварь, – послышалось мне еще раз.
Я медленно встал
Отойдя на приличное расстояние, я крикнул ему в спину:
– Свои купи, – и побежал к отходящей маршрутке.
Водитель дождался, пока я, запыхавшийся, впрыгну, и закрыл дверь.
Двухметровый красный мужичара грозил мне кулаком через стекло, а я стоял и думал о вреде курения.
Хризантема
Стоим с ковщиком Павлом на крыльце и курим. Летом мы выходим на улицу и посасываем сигареты на свежем воздухе, потому что поют птички, да и, честно говоря, иногда мы понимаем, что курить в подъезде моветон.
Дворничиха Любовь Платоновна, в широкополой цветастой шляпе и оранжевых штанах, отсидевшая восемь лет за убийство мужа по неосторожности, копается в клумбе, возится у цветов, поливает их и лелеет, и мы не можем до конца понять характер дворничихи, потому что с нами она молчалива, а с цветами разговаривает.
У нее странные цветы. Они могут месяцами сидеть в земле неприглядным корешком, а потом вдруг расцвести яркой хризантемой, и тогда весь двор наблюдает, как славная красота врывается в пространство, собирая любителей прекрасного, кошек и собак.
– Откуда только все берется, – говорит Павел и смотрит куда-то в сторону.
Я оглядываю мир: старух на лавочке в косынках, детей со сбитыми коленками на футбольной площадке, рэперов-подростков, сидящих на траве в дальнем углу двора и слушающих какую-то забубень, желтую стену дома, пластиковые окна, мраморный фонтанчик.
– Что, – спрашиваю, – берется?
– Да вот сидит человек, сидит, как барсук в норе, а потом вдруг – раз – и все изменилось.
Я смотрю на Павла удивленно. Струя дыма от «Донского табака» уходит ввысь вертолетом.
– В церкви, что ли, был?
Павел отрывает свой взгляд от глубины неба, переводит его на меня, молчит выразительно, наверное, что-то вспоминает, меня даже не видит.
– Может, пива выпьем? – спрашиваю.
Павел аккуратно гасит сигарету об урну, затушенный бычок кидает в зеленый зев бачка. Мы оба смотрим, как дворничиха Любовь Платоновна обрабатывает свою хризантему и напевает: «Сердце, тебе не хочется покоя».
– Заказ сегодня, – отвечает Павел, и мы расходимся по квартирам до следующей встречи.
Кассирша
Кассирша орала. Если честно, я с социалистического возраста не видел таких злых кассирш. В детстве продавщица соседнего универмага так гоняла алкашей за то, что они долго собирали мелочь.
Кассирша нашей «Пятерочки»
Она почему-то вопила на старушку, которая решила заменить ванильный зефир на обыкновенный, топала ногами, летели слюни, менеджеры зала ее не одергивали.
Когда старушка ушла, так и не заменив зефир, кассирша подняла глаза на меня, и я понял, что мне не повезло. Я помял в руках батон хлеба и произнес:
– Хорошее утро, как пенсия.
Кассирша опешила, позеленела и прошептала (ей на вид было лет пятьдесят):
– Если доживем до пенсии.
– Доживем, почему нет?
– Потому что вам, мужчинам, пенсию подняли на пять лет, а нам, женщинам, на восемь. Где справедливость?
– Гореть им в аду, – вздохнул я и зачем-то представил котлы со смолой, жаркий огонь и бесовские пляски.
За моей спиной скопилась очередь. Полусонные таджики спешили на службу в жэк, ковщик Павел выбежал за сигаретами, соседка из 111-й квартиры крутила в руках сливочную помадку.
– Сколько вам до пенсии? – подумав, спросила кассирша.
– Теперь лет двадцать.
Кассирша радостно вздохнула (наверное, посчитала в уме, сколько ей до пенсии, и сравнила с моей цифрой) и стала пробивать товар.
Очередь тоже повеселела.
Бассейн
Я ехал домой на троллейбусе № 74 и читал Валерия Попова. И вот когда Анатолий Мариенгоф… Ой, это из Прилепина. На самом деле я читал, как Зощенко отравили газами. И вот когда, значит, Михаила Михайловича отравили хлором, как бедных сирийских жителей, то водитель объявил, что следующая остановка «Бассейн», а я живу в Люблино уже двадцать лет, и все это время остановка называлась «Магазин “Оптика”».
Услышав, что следующая остановка называется «Бассейн», я испугался, подумав, что сел на другой маршрут, но все автобусы, троллейбусы и маршрутки до меня идут прямо, сворачивать негде, поэтому у меня по лбу потек пот.
Представилось, что я попал в другой район, туда, где находится не моя квартира, а жилплощадь какого-нибудь Евграфа Платоновича Дубикова, и сейчас я войду в чужой дом, сяду за чужой стол, съем чужой борщ, приготовленный чужой женой, за что меня арестуют органы правопорядка.
Мои дети, родственники, жена Лена и родители будут рыдать и страдать, не понимая, что к Дубикову я проник случайно, перепутав действительность.
Увидев все это вживую, я выбежал на ближайшей остановке, этой самой «Бассейн», и каково было мое удивление, когда я оказался на своей остановке «Магазин “Оптика”».
Я внимательно рассмотрел мир. Рядом ходили привычные дети и старушки, на лавочке сидели бомжи и требовали законный полтос, над овощным ларьком победно развевался флаг Абхазии, сосед Егор привычно протянул мне руку для рукопожатия. Все было как всегда, но на остановке висела табличка «Бассейн» вместо «Магазин “Оптика”». Это ошарашивало и пугало.