Сталкер

Стругацкие Аркадий и Борис

Писатель. Ишь ты, хорек вонючий… задело-таки тебя за живое… смиренная крыса… А ну, стой смирно!

Сталкер. (всхлипывая). Вы подумайте… Вы подумайте… Почему вы меня?.. Он же хочет все это уничтожить… счастье, надежду… Он ведь и вашу надежду хочет уничтожить… Мне помогите! Мне!

Писатель отшвыривает его в угол. Сталкер оглушен. Он еле жив, но продолжает лихорадочно бормотать.

Сталкер. Ведь в этом мире у людей больше ничего не осталось… Только этот маленький родничок… Только сюда можно прийти, когда надеяться больше не на что… Неужели вы хотите этот родничок засыпать? С чем же человек тогда останется? С чем же вы тогда

останетесь? Ведь вы же сами сюда пришли!..

Писатель. Молчи, лицемер! Перестань врать! Я же вижу тебя насквозь! Плевать ты хотел на человеческое счастье! Ты же себе бизнес сделал на наших надеждах! И не в деньгах даже дело… Ты же здесь наслаждаешься, ты же здесь царь и бог, ты, мелкая лицемерная крыса, решаешь, кому здесь жить, а кому умереть… Ты выбираешь! Ты решаешь! Теперь я понимаю, почему ваш брат сталкер сам никогда не ходит на терраску… Вы такие глубины нечистых ваших душ здесь услаждаете властью, тайной, авторитетом, что у вас больше и желаний не остается!..

Сталкер. (исступленно). Нет! Это неправда! Вы ошибаетесь! Не так все это, не так! Сталкеру нельзя ходить на терраску! Сталкеру вообще нельзя приходить в Зону с корыстной целью! Он погибнет! Вы вспомните Дикобраза! (Поднимается на колени.) Вы правы, я – маленький крысенок, я ничего не сделал в том мире и ничего не могу сделать… И счастья я не сумел дать даже жене и дочери… Друзей у меня нет и быть не может. Но моего вы у меня не отнимайте. У меня и так уже все отняли – там, в том мире. Все мое – здесь, в Зоне. Свобода моя – в Зоне, счастье мое – в Зоне… Ведь я привожу сюда людей таких же несчастных, как я, замученных, израненных. Они ни на что больше не надеются – только на Зону! А я могу! А я могу им помочь! У меня сердце кровью обливается, когда я на них смотрю, я от счастья плакать готов, что я им могу помочь! Весь этот огромный мир не может, а я – могу! Вот и вся моя жизнь. И я больше ничего не хочу. А когда придет мне пора умирать, я приползу сюда, на терраску, и последняя мысль моя будет – счастье для всех! Даром! Пусть никто не уйдет обиженным!

Писатель с кряхтеньем опускается на пол.

Писатель. Ну, извините… Ну, может быть… Просто я терпеть не могу смиренных всезнаек. Но все равно – глупо! Вы меня извините, но все, что вы сейчас говорили здесь, – глупо. Вы просто блаженный. Вы не понимаете и не хотите понимать, что здесь делается. Почему, по-вашему, повесился Дикобраз?

Сталкер. Он пришел в Зону с корыстной целью. Он загубил в мясорубке своего брата, чтобы получить богатство…

Писатель. Это я понимаю. Я вас спрашиваю – почему он повесился? Почему он не пришел на терраску снова и не выпросил у нее для брата новую жизнь?

Сталкер. Он хотел, он все время говорил об этом… Он даже пошел, но… Не знаю. Через несколько дней он повесился.

Писатель. Неужели вы не понимаете? Вы же сами нам сказали: только самые заветные желания, самые искренние, самые выстраданные… А Дикобраз – он и есть Дикобраз. Стоял он там на терраске на коленях, кричал до хрипоты: брата-де хочу вернуть единственного, жизнь свою вспоминал, все тщился сделаться добрее. Но он не был добрым, и выстраданные желания у него были Дикобразовы: власть, деньги, роскошь… Вот вернулся он к себе в апартаменты, нашел там вместо брата еще один мешок с золотом и понял, что жить больше незачем, что он – дрянь, мерзость, дерьмо… Не-ет, туда нам ходить нельзя. Я понимаю: ходят, лезут, как мошки на огонь, но ведь это от глупости, от недостатка воображения! Я туда не пойду. Я за этот день здорово поумнел. А профессор, умный человек, он и вовсе не собирался… Зачем это мне надо? Что у меня выстрадано? Ненависть? Гадливость? Неприятие? Как я туда полезу со своей израненной душой? Ведь одно из двух. Либо душа моя хочет покоя, тишины, безмыслия, беспамятства, забвения – и тогда я вернусь идиотом, счастливым кретином, пускающим пузыри… Либо душа моя отмщения жаждет. И тогда мне страшно даже подумать, сколько судеб окажется на моей совести… Нет, дружище, паршиво вы в людях разбираетесь, если таких, как я, водите в Зону…

Наступает долгое молчание. Сталкер плачет.

Сталкер.

Это жестоко… Это неправда… Я всю жизнь положил здесь… У меня ведь больше ничего нет… Зачем я теперь буду жить?.. Я ведь не ради денег сюда приводил… и шли они сюда не ради денег… как в церковь… как к богу… (Профессору.) Профессор, скажите же что-нибудь ему! Почему вы молчите?

Профессор вздрагивает, словно очнувшись. Потом он начинает говорить, и пока он говорит, руки его как бы механически с натугой отвинчивают верхнюю часть цилиндра, приподнимают металлический колпак, обрывают тянущиеся провода и продолжают разбирать, рвать, ломать мину, разбрасывая деталь за деталью во все стороны.

Профессор. Я не знаю, что ему сказать. Я не знаю, прав он или нет. Наверное, прав. Наверное, сегодняшний человек действительно не умеет использовать Зону. Она попала к нам не вовремя, как и многое другое. Как самый роскошный телевизор в пещеру к неандертальцам. Он смотрит в огромный мертвый экран и ничего в нем не видит, кроме своей волосатой рожи… Не знаю, не знаю. Я знаю только одно. Все, что вокруг нас, и мы сами, и дела рук наших – все это не вечно. Все меняется. Все изменится. И, может быть, через века люди дорастут до Зоны и научатся извлекать из нее счастье, как научились извлекать энергию из каменного угля. Или произойдет такое потрясение на земном шаре, такая катастрофа, что у нас не останется никаких надежд на спасение, кроме Зоны. Пусть мы еще не успеем научиться пользоваться ею, но у нас будет надежда. Человек может обойтись без всего. Но надежда у него должна быть всегда.

Долго и молча сидят они на пороге комнаты. Сумерки сгущаются. Становится все темнее и темнее. Наступает тьма.

17. Снова кафе

Они сидят за столиком в том же самом кафе, грязные, оборванные, заросшие. Они так устали, что говорят с трудом. Перед каждым кружка с остатками пива.

Писатель (допив свою кружку). Давайте еще по одной.

Профессор. У меня больше нет денег.

Писатель (упавшим голосом). И у меня нет…

Профессор. Вы же хвастались, что у вас везде кредит.

Писатель. Да! Везде! А в этой дыре – нет!

Сталкер шарит в кармане, высыпает на стол несколько мелких монет пополам с мусором, двигает монетки пальцем, пересчитывая.

Сталкер. Вот. На две кружки еще хватит. А на три – не хватает.

В кафе входит Жена Сталкера. Останавливается возле столика.

Жена (Сталкеру). Ну что ты здесь сидишь? Пошли.

Сталкер. Сейчас. Ты присядь. Присядь с нами, посиди немножко.

Она охотно присаживается, берет его руку и обводит взглядом Писателя и Профессора.

Жена. Вы знаете, мама была очень против. Вы теперь, наверное, поняли – он же блаженный. Над ним вся округа смеялась, а он растяпа был, жалкий такой. Мама говорила: «Это же сталкер, это же смертник, это же вечный арестант! А дети? Ты посмотри, какие дети у сталкеров!» И знаете, я даже не спорила! Я ведь и сама это понимала: и что смертник, и что арестант, и про детей тоже… А только что я могла сделать? Я была уверена, что мне с ним будет хорошо. Я была уверена, что лучше уж горькое счастье, чем серая, унылая жизнь… А может, я все это уже потом придумала… А тогда он просто подошел ко мне и сказал: «Пойдем!» И я пошла, и никогда потом не жалела. Никогда. Горя было много, страшно было, стыдно было, больно было… А только я никогда ни о чем не жалела и никогда никому не завидовала. Просто такая судьба, такая жизнь, такие мы. И если бы не было в нашей жизни горя, то лучше бы от этого не стало. Хуже стало бы, потому что тогда и счастья бы тоже не было, и не было бы надежды… (Сталкеру.) Ну, пойдем, Мартышка там одна.