Стальная сеть
Шрифт:
Ага. Как только я такое скажу, тут же и конец Димке Найдёнову. В лучшем случае в дурку отправят, за компанию с чокнутой женой Филинова.
Вот и думай, как отчёт писать. Что начальству докладывать.
Прикатили в участок. Я попугая Микки на плечо посадил, и на крыльцо. Полицейский у входа на попугая глаза вытаращил, но не сказал ничего. Может, решил, что я конфисковал птичку.
Прошёл я к себе в кабинет, Микки посадил на спинку стула. Стал в ящике рыться, карандаш на стол бросил, листок ищу.
Тут Микки
— Микки, — говорю. — Ты же попугай. Ты говорящий должен быть.
Мой бывший гоблин башкой покрутил, крыльями замахал. На стол перепрыгнул. Карандаш клювом подцепил.
— Ты что, грамотный? — спрашиваю. Сейчас, думаю, он мне напишет…
Он клювом щёлкнул — тресь! Карандаш пополам.
Да, грамотный — неграмотный, толку нету. Обманула меня эльвийка. Посмеялась надо мной. Был гоблин, стала птица дурацкая. Микки можно было хотя бы в мешке носить, потихоньку выпускать. А это что? Красивая вещь. Только бесполезная.
Нашёл я листок, задумался. Ёлки, как лучше соврать-то? Ладно, что-нибудь придумаю.
Сунул я листок с карандашом в карман, попугая Микки взял под брюхо, подмышку себе сунул.
— Пойдём, — говорю. — Ты мне пригодишься.
Иду мимо буфетной, там никого, только старичок-буфетчик стаканы протирает. Меня увидел, окликнул.
— Ваше благородие, чайку не желаете? Самовар горячий, булки свежие!
— Некогда мне, — отвечаю, — спасибо.
— Ваше благородие, присядьте. У вас вид такой, словно всю ночь воров ловили. Нехорошо это, без крошки во рту ходить.
И то правда. Забегался я что-то.
Подошёл, плюхнулся на табурет. Попугая Микки на стол посадил.
Буфетчик крантик у самовара повернул, кипяток наливает, а сам на попугая моего смотрит.
— Экая птица у вас знатная. Никогда таких не видал. Заморская, небось?
— Это подарок, — говорю. — От дамы.
Старичок-буфетчик покивал:
— Ох уж эти дамы. Им бы всё дарить. Ну да вы, ваше благородие, юноша видный, вот дамочки и млеют.
— Им виднее, — говорю. Взял чаю, отхлебнул. Хорошо!
А буфетчик моему Микки кусок булки протянул. Тот клювом щёлкнул, попятился.
— Он булок не ест, — говорю. Сам булку взял, откусил как следует. Вкусно. — Ему орешки надо, семечки всякие.
— Есть такие! — старичок в кармане порылся, достал горсть. — Вот, для детишек припас. На-ко, птичка. Полакомись.
Микки ещё попятился, чуть со стола задом не свалился, крыльями замахал. Каркнул.
— Да он как ворон у вас — каркает. В кондитерской у Саввы такой птиц был, только зелёный. Так он говорить мог. Всё кричал: Попка-дурак, Попка-дурак!
— Не научился ещё, — говорю, а сам булку жую и чаем запиваю. — Микешка, возьми орех. Разрешаю.
Микки на меня глазом круглым блеснул. К старичку повернулся, цапнул орех с ладони. Только хруст пошёл, да скорлупа полетела.
— Ишь ты! — восхитился буфетчик. — Ну-ка ещё! А вы, ваше благородие, кушайте. Да вон, газетка лежит. Почитайте на досуге. Опосля булочек вам на дорожку заверну в неё.
Взял я газету. Читаю.
Всякие светские новости… Благотворительный вечер — в пользу вдов и сирот…
Мой тайный агент — журналист Иванищев, и здесь отметился. Как всегда, поругал полицию. Маленько по властям прошёлся. Борец за правду, ёлки-палки. Сейчас для разнообразия по местному бизнесу статейку выдал. Пишет: доколе мы, господа, будем восхищаться инженерной мыслью иностранных мастеров? Неужто у нас нет своих умельцев? Видим мы, к чему приводит чрезмерное увлечение продуктом иноземцев!
Про что это он… А, вон чего. Ловко. Паровоз, что недавно взорвали, был импортный. За границей куплен. На государственные деньги, между прочим. Вот журналист и ухватился. Нет, Иванищев, конечно, чувак неприятный. Но тут по делу пишет, и даже не глумится, как обычно. На жареной теме вылезает. Вот борзописец.
Отложил я вчерашнюю газету, взял сегодняшнюю. Про старейшин гоблинов и оргов, что на поклон к старшему эльву ходили, ни слова. То ли не успели пропечатать, то ли дело секретное. И здесь Иванищев. Но тут уже всё по-взрослому. Статейка ругательная. Журналист весь в сарказме. Чего это, пишет, у нас господа полиция почивает на лаврах? Радуются, что господин полицмейстер лежит в беспамятстве. Расслабились! Отправили бедных инородов землицу пахать, и всё — успокоились. А воз и ныне там! Не поискать ли нашей доблестной полиции настоящих виновных?
Да, это он сильно припечатал…
Задумался я, а буфетчик мне булки во вчерашнюю газету заворачивает, всё бубнит над ухом:
— Ежели вы господина Бургачёва ищете, так он не здесь. Давеча по делам поехали, важным. А после у них дело благотворительное. С барышней Лизаветой Ивановной поедут сирот привечать. Да там не задержатся, сказали. Сразу к дому нашего полицмейстера, его высокородия поедут. Навестить, значит.
— С Елизаветой Ивановной? — я аж булку выронил. Опять она. Нет, надо мне эту девицу прощупать. Не в смысле — пощупать, а для дела. На предмет подозрительности.
Буфетчик аж удивился.
— А вы что же, ваше благородие, тоже виды на барышню имеете? Ну так вам с нашим поручиком не тягаться. Он, конечно, не так хорош с лица, как вы. Зато при чинах и роду благородного. Не в обиду вам сказать.
— Да нет, — говорю. А сам вид делаю, что смутился. Пускай думает, что я лопух влюблённый. — Куда поедут они?
— Так навестить его высокородие Ивана Витальевича нашего, — отвечает буфетчик. — Его высокородие, как от того паровозу пострадали, так и лежат без памяти. Вот наши, стало быть, его и навещают.