Стальное зеркало
Шрифт:
Господин герцог Беневентский будет прислушиваться к мнению маршала. С одной стороны — это не может не радовать. Еще только своевольных фокусов молодого человека нам на юге и не хватает, для полного-то счастья. С другой — очень жаль, что этот любезный гость окончательно определился с тем, под чьим началом хочет воевать и чьей стратегии придерживаться. На севере ему делать совершенно нечего ни с какой стороны — и его войска перебрасывать туда нелепо, и цели у него в этой войне совсем другие. Жаль. Опоздал. Нужно было зазывать в гости раньше, но все-таки…
— Меня, признаться, удивляет такое единодушие. Тем, что оно существует, тем, что оно является двусторонним, и тем, что распространяется не только на дела войны. — Это еще мягко сказано, если вспомнить, что эти трое недавно посреди столицы провернули. — Могу ли я спросить — как это чудо произошло?
— Что вы называете чудом, господин коннетабль? — Гость, кажется, глубоко озадачен. Смотрит на дно бокала.
— Ваши дружеские отношения с господином маршалом.
Молча слушавший разговор толедец слегка улыбается, недолго — но Пьер успевает заметить это движение губ. А вот Корво, видимо, не знает, что ответить. Что уже само по себе более чем приятно: мог бы отделаться очередной гладкой фразой о родственных отношениях и уважении к полководческому таланту. Тут же — нет, думает. Похоже, не о том, что ответить — как.
— Понимаете ли, господин коннетабль… после известных событий вы и ваша семья выказали мне дружбу и расположение. Почему вы считаете, что я — оказавшись, некоторым образом, на месте вашего сына, должен был ответить господину маршалу чем-то иным? Тем более, что он оказал мне помощь, не имея никаких оснований поступать так — и все основания устраниться. — Гость по-прежнему разглядывает остатки вина в своем бокале. Алые блики в вине, алые блики на перстнях…
Пьер пересчитывает все шипы, торчащие из этой розы. Сказано было очень любезно, впрочем, без привычного глянца — шипов, тем не менее, много. Непривычно и необычно много. В каждой фразе по колючке. Впрочем, сам виноват — и сам напросился. С какой стороны ни взгляни, вопрос был совершенно неприличным. Даже если непонятно, с какой стати твой собеседник водит дружбу с человеком, которого ты считаешь неприятным во всех отношениях. Водит — значит, видит в нем то, что достойно доверия и уважения. Вот только мне бы хоть кто-нибудь объяснил, что — ну что? Может быть, я и сам, наконец, после девяти лет знакомства ближе некуда, увижу?
Я ведь, когда реляции с севера читал, тоже сначала радовался. Его тогда еще не покойное Величество умудрялся портить даже то, чего прямо не касался. Из толковых людей инициативу вышибало напрочь, а те, кто был готов рваться вверх, большей частью никуда не годились. Конечно, то, что меня просто некем было заменить, играло мне на руку — но ведь так нельзя строить армию и нельзя воевать… И тут такой подарок — молодой, талантливый, с кругозором, с умением порядок вокруг себя наводить — и не боится. Прикрыть от короля, чтобы раньше времени не убили, дать себя проявить как следует — и будет мне второй.
Он же все получил — и генеральское звание, и арелатскую кампанию 48 года, дурацкую и лишнюю, и приведшую к нынешним неприятностям, но тогда-то очень дорогую сердцу покойного Людовика. И объяснения мои покойнику, что без генерала Валуа-Ангулема мы бы и Арль не взяли, и Марсель с Тулоном могли бы к Галлии уйти, наплевав на все наши права на эти земли, а права там те еще, брак пятидесятилетней давности; и что юг теперь только на генерале и держится, и трогать его — лучше сразу с югом распрощаться, а генерал, невзирая на все его еще более сомнительные, чем наши — на побережье, династические права, вернее верного. Отличный военный, просто отличный — и верный, и не нужны ему ни трон, ни даже столица сама по себе. Несколько лет твердил, пока покойный Живоглот сам потихоньку не начал верить.
А я получил — в первый еще раз, как этот генерал оказался в столице после арльской победы — врага. Который мне семь лет кряду показывал, где он меня видел — в гробу и никак не меньше, кем он меня считает — дураком и королевским лизоблюдом, и кто должен на моем месте в совете сидеть. Я его от одного Людовика прикрывал, от другого прикрываю — а он все показывает и показывает.
Ну неблагодарность, ну ладно… Неблагодарность, честолюбие, черт его знает что — но он же со всеми так. Со всеми, кто ему не кланяется. Поклонишься, пойдешь под руку — да, тут разговор сразу другой будет. Орудия он бережет и даже старается не обижать, кажется. Но ведь по сути тот же Людовик покойный — только разумней намного… Всех, над кем полной власти не имеет, мечтает в порошок стереть.
А если дальше о покойном Людовике, то приходится вспоминать и совершенно не скорбный день его кончины. Военный совет, королевское безумие — и вдруг поднимающегося со своего места генерала. «Ты мне больше не господин, старый тухлый стервятник» — и ведь не кричал же. И без клекота своего обошелся. Спокойно так, с насмешкой.
И двери распахнул — чуть гвардейцев не зашиб. А Пьер окаменел. Или оледенел. Или что там. Мысли ползли как осенние мухи. И первая была, что Его Величество подставился. Наконец — подставился. Мятеж после такого поймут, поймут все, даже те, кто исполнил бы приказ. И если не поддержат, то против не встанут. Очень многие рискнут и не встанут. Потому что даже властолюбивый урод на троне лучше сумасшедшего властолюбивого урода. А вторая, что Валуа-Ангулем — идиот. Он не выйдет отсюда. Его братец не справится с мятежом. И что делать тогда? А король после этого случая будет искать заговорщиков под кроватью. И найдет. Потому что они там есть. А, может быть, все не так, может быть, не идиот. Может быть, он и к этому обороту был готов, он же большой любитель строить планы. И тогда Его Величество — мертвец. Но принц Луи — тоже мертвец. Такого претендента не оставят в живых, если смогут. Нужно было что-то придумать, здесь же, немедля. Сейчас. Глядя в белые глаза принца Карла. На что он смотрит? И тут Пьер услышал — на что. И потом, за оставшийся год ни разу не спросил Его Величество Карла — почему тот не закричал, не предупредил? Единственный — видел, и не предупредил. Зачем спрашивать… они все знали ответ.
Пьер не знал другого — как вечно больной, вялый, полусонный семнадцатилетний мальчик тогда взял в руки растерянный, опешивший совет, вдруг превратившийся в раздавленную жабу. Взял так, словно всю жизнь к этому часу шел. Ни лишнего слова, ни лишнего приказа — то, что нужно, тогда, когда нужно. Коннетабля — за генералом… уже маршалом, и Пьер не стал спрашивать, не оговорился ли уже не принц, король Карл. Слышал: не оговорился. Всех остальных — одним взглядом — удержал на месте, не позволяя даже шевельнуться, подняться с кресел, пока не вернулись граф де ла Валле и герцог Ангулемский.
И до сих пор кажется, что Карл в те минуты и выгорел весь, как порох. Выложился. Ничего не осталось, на полный год царствования не хватило… Надорвался. Может быть, стал бы хорошим королем, если бы прожил достаточно долго — да нечем было.
Вот этого Пьер забыть не мог. И еще того, как еще не знающий обо всем случившемся новоназванный маршал повернулся к нему от дверей. С улыбкой. С солнцем в глазах: наконец-то. И, выслушав, погас, выцвел. Сразу понял — уже ничего не получится: Живоглота покарал Бог, а мятеж против законного наследника оправдать нечем. Кивнул и пошел обратно. Не застыл, не потерял счет минутам, не выругался даже. Оценил ситуацию, принял решение, сделал. Вот это перенести было невозможно почти: что все это, все вот это — на холодную голову. Спокойно. Сознательно. По трезвому расчету. Убил бы…
Это все не объяснишь господину послу — да и не нужно. Зачем ему? У него, как мне кажется, хватает скелетов в собственных шкафах, зачем ему наши?
— Простите, господин герцог. На вашем месте вы совершенно и безусловно правы.
Неправильно, все неправильно. Настоящий бой, хорошая усталость, вокруг дерево — светлое, темное, теплое, живое. Вокруг — уют, дом, не твой дом, совсем не твой, но все равно правильно, приятно, когда все подогнано, все под людей, живущих здесь. Должно быть хорошо. Но плохо. Не потому, что Мигель недоволен и вечером опять будет пытаться устроить жизнь своего герцога, как удобней капитану охраны. Не потому, что второй шпион в посольстве это, кажется, Марио Орсини, который, возможно, умеет не только петь. Потому что из хозяина дома торчат острые углы. Как у морских черепах — выросты на панцире. С ним сойтись должно было быть проще простого — прямой, ясный, и расположен был с самого начала, и обязан теперь… но при любом шаге навстречу налетаешь на эти выросты.