Стальное зеркало
Шрифт:
А с другой стороны… если тебя сглодала мышь, нет тебе счастья. А если проглотил дракон — то вполне возможно, что и внуки твои состарятся у него в желудке, и ничего с ними не сделается.
Мысли это пустые, потому что выбор не за тобой. И все, что могло произойти, уже произошло. Вот и сидит мэтр Эсташ в странно удобном кресле в приемной. Извлекает из нового положения вещей пользу и удовольствие.
А тут и секретарь возвращается. И глаза у него один к другому наискосок. А на губах — улыбка, будто перед ним не второй руки негоциант, а вовсе неизвестно кто.
— Глубокоуважаемый господин Готье, — говорит секретарь и не замечает, что мэтр Эсташ встать даже не попробовал, — вы можете быть
Секретарь опускается на свое место, улыбается еще шире.
— Все, что я говорил ранее, я говорил как слуга короны. Но сэр Николас велел мне также передать от его собственного лица, что вам, мэтр Готье, не стоило прибегать к такому высокому покровительству. Достаточно было обратиться лично. Ваши просьбы, мэтр Готье — разумные просьбы, конечно — не встретят отказа ни у господина Трогмортона, ни у его преемника.
Ну вот, об Африке можно не беспокоиться. Даже если бы не было королевского приказа. А господина Трогмортона, младшего из главной линии Капских Трогмортонов, стало быть, от нас убирают — видимо, награждают за заслуги. Жаль. Ему, кажется, тут нравилось, да и дело с ним иметь всегда было приятно, никто не жаловался. Не то что… не будем лишний раз поминать, хотя до ночи еще далеко, то дьявольское отродье, из-за которого все вышло. Кого же назначат в преемники? Может, это секрет, может, это еще и неизвестно самим альбийцам — но осторожно поинтересоваться для поддержания беседы, коли секретарь сам преемника помянул, не помешает. Главное, без особого любопытства. Только из вежества.
— На бумаге еще ничего не решено. — заговорщицки подмигивает секретарь. — И никто ничего не знает. Но… это не такая уж тайна. Во всяком случае, не от вас. Новым представителем Ее Величества, а вернее полномочным послом будет сэр Кристофер Маллин.
Господи, за что? За какие еще грехи — это наказание? В чем я перед Тобой еще не покаялся?..
Опытный уважаемый торговец мэтр Готье, конечно же, ничего такого вслух не говорит. Любезно улыбается, кивает, радуется за сэра Кристофера, который, оказывается, теперь в великой милости за свои труды по прекращению нелепой войны. Про себя же он то вопрошает Господа, то тихо радуется, что их всех проглотил дракон. Эта альбийская сволочь хоть и рыцарь — но дракона едва ли одолеет. Очень уж крупное у нас чудо-юдо. Будем надеяться — и молиться, чтобы оно рыцаря зажарило. А не съело целиком. Потому что второй встречи мне точно не пережить. Я и первую-то не пережил, если честно.
Но за что это, первое, наказание было — полгода спустя догадаться несложно. За клевету на порядок вещей в мире и дворянское сословие. Сколько раз втихаря разговоры заводили, что худших дармоедов и нахлебников еще поискать. Не сеют, не жнут, только невесть за что деньги собирают — то ли дело пятьсот лет назад, всякому ясно было, зачем владетель нужен, какая от него и тебе, и землепашцу, и монаху польза. И защита, и закон, и помощь. Щит для слабых мира сего. А теперь? Одни непотребства.
Дожаловался. Утомил Господа — и послал Он живой пример обратного, чтоб неповадно было хулить божий замысел. Два примера. Один другого хуже. Достаточно, чтобы знать, что ты так не можешь и не хочешь, и упаси все на свете близко подойти. Да, Господи, извини, все правильно. Нужны они на своем месте — как, наверное, нужны на своем месте волки, львы и все такое прочее. Но я лучше на своей ветке посижу. В смирении перед властью, Господом данной. А господин герцог Ангулемский, аки лев рыкающий, пусть исполняет то, что ему положено. Львы — они, рассказывают, как кошки: выберут себе и своему семейству надел и охраняют, так что ни один другой хищник не сунется. А мы где-нибудь с краешку.
Не верь, шепнуло что-то внутри, не верь, Господи. Это он сейчас такой. А через месяц, через два — самое позднее через три — опять сюда придет. С делом. И торговаться будет. Даже с этим… с этим… с нечистью этой белоглазой, зачем ты все-таки, Господи, столько всякой пакости на свет произвел?
Буду, буду. И с тварью этой — тоже буду. Потому что каждому — свое, и для купца торговля — его дело, как для монаха молитва, а для солдата война. Наше дело прибыль. Для детей, для семьи, для налога, да и для покровителя, само собой.
Но это мое, а чужого мне больше не нужно. Высоко залезть — дело хорошее, видно далеко, но у вершины ствол делается тоненький, ветки хрупкие, подломятся, так лететь будешь до самой земли. И никакие перепонки не помогут. Нет уж, птице гнездо, белке дупло, кроту нору… и так далее. А секретарь, бедняга, внутри аж винтом свернулся весь. Думает, чем это торговец шелком, известный, крепкий, но в деле своем не первый, так хорош, что за него такие люди вступаются — а другие ему пеняют и объясняют, что двери открывать ему и своего имени хватит.
Но секретарю такие вещи знать не положено. Если свои не рассказали — пусть или сам землю роет, или так и линяет от неудовлетворенного любопытства. У всего есть причины, конечно, и альбийцы, хоть не так спесивы, как наши вельможи — тоже попусту кланяться не станут. Но только мелкий приказчик, из самых молодых да глупых, расхвастался бы знакомствами и связями, и тем, как их нажил. Кто постарше, поумнее — те обычно молчат.
Кстати, и подумать стоит — а почему они стали мне кланяться? Навредить я им не могу, верней, что мог, уже сделал. Рассказал — и что знал, и что прикинул, и где землю рыть. Дружить с ними мне не с руки, и не из-за прошлого, а из-за дракона. Сами должны понимать. Один раз не сжег, проглотил только. Второго не будет. Так в чем же дело?
Что же до них могло дойти? Летняя история? Да, после нее и мои товарищи считают, что я к нашему дракону ближе многих прочих. Потому что господин герцог до личной беседы — и не до одной — снизошел, лично разбирался, за собой таскал. Показывал, объяснял. Сам. Ни на кого из младших своего дома не перевалил.
Снизошел, да… Приблизил. Так, наверное, чувствуют себя грешники в аду. Ты вспоминаешь и описываешь все. Что произошло, что ты решил, почему — да не те причины, что ты другим рассказал или себе потом сочинил, а настоящие — что говорили и делали другие, чего боялись, в чем видели выгоду… Тебя выворачивают наизнанку, а больше ничего не делают. Лучше бы уж делали.
А потом вызывают и говорят, что дебет не сошелся с кредитом. Нет, никто мэтра на лжи не поймал — просто дел оказалось слишком много, а он слишком часто просил за других. И на себя ему не хватило.
Можно было бы — потом показалось, что можно было бы, — развести руками, мол, я по вашим правилам проиграл, и делайте теперь, что считаете справедливым. У всех свои причуды, у Его Высочества среди любимых причуд — справедливость, польза и соразмерность. Для всех. От князей до бродяг. Но это же сразу не поймешь, что можно. Когда на тебя смотрят даже не как прах под ногами, не как на червя, а как на кусок смальты, который нужно вставить на положенное место, чтобы завершить узор, взвешивают на ладони, оценивают цвет и блеск — и не видишь себя живым в глазах мастера, как ни старайся…