Стальное зеркало
Шрифт:
Вот и не сказал ничего. Стоял и губами дергал. Все силы уходили на то, чтобы ни одну просьбу не взять обратно. Даже не смерти боялся, а казалось как-то, что будет оно хуже смерти. А вернее, что просто ничего не кончится. С его телом сделают что-то, а он так и останется… неживым.
И еще казалось, что забери назад хоть одно слово — сейчас уцелеешь, но вот когда не спасенные тобой воскреснут к жизни вечной, ты рассыплешься прахом окончательно и навсегда.
Господин герцог смотрел со своего места со скверным любопытством. Как на камень или стекляшку. Правильно смотрел.
— Пожалуй, я выкуплю у вас этот проигрыш, — сказал. — Я отпущу вас. При одном условии.
Спросить, каком, было нечем. Это, кажется, поняли.
— Перед тем, как покинуть этот дом, вы прочтете все, что написали и рассказали ваши… соучастники. Некоторые беседы вы будете слушать. Из-за ширмы или из-за стены. На некоторых, по моему выбору, будете присутствовать. Не беспокойтесь, ваша репутация не пострадает.
Мэтр Эсташ слишком хорошо помнил, что и как говорил сам. И что при этом чувствовал. Никогда, даже в молодости, когда телесные соки начисто вытесняют разум из головы, ему не хотелось брать женщин силой. Да что там, при одной мысли о таком всякое желание пропадало. Засыхало на корню. А то, что ему сейчас предлагали, было во много раз хуже.
— А если я откажусь?
— Мои люди позаботятся о том, чтобы ваше тело быстро нашли и ваши дети могли спокойно вступить в наследство.
Терять было нечего. С каждым мигом небрежно описанный герцогом вариант казался все более завлекательным. Простым, надежным и — важнее всего, — чистым. Кого смог — вытащил, постарался никого не утопить, баланс не сошелся — и ладно, детям герцог мстить не будет, это понятно, а для тебя все кончится, и подсуден будешь уже одному лишь Господу. Потому и спросил:
— Зачем мне читать и слушать, Ваша Светлость? — Хотелось понять. Напоследок, но понять хоть что-нибудь о герцоге Ангулемском. — Для чего?
— Вы пытались вести этих людей. К тому, что считали своим и их благом. Если вы не поймете, куда и кого привели, не имеет смысла оставлять вас здесь. — «Здесь», вероятно, означало «на этом свете». — Я бы с удовольствием сделал нечто подобное с множеством других людей, но у меня нет права располагать их жизнью и душевным спокойствием. Вы мне такое право дали.
И почему-то после этого объяснения вдруг захотелось жить. Для этого нужно было дочитать, дослушать и досмотреть до конца. А где-то там, за краем испытания, как за горизонтом, была жизнь. Право ходить по земле и дышать воздухом даже после всего, что вышло.
Это было совершенно неправильно.
— Вы не Бог, — повторил давешнее мэтр Эсташ.
— Никоим образом, — кивнул наследник престола. — Поступать так с теми, кто не зашел за черту, не имеет права даже Бог.
Что ж, согласился, и слушал, и читал, и за герцогом Ангулемским бегал, как веревочкой привязанный. Сначала тошно было — впору отказаться или руки на себя наложить. Вранье, клевета, оговоры, скулеж, попытки подольститься, подкупить — всего навалом. Еще до того, как половину хоть пальцем тронули. Заранее. И грязи лилось — на всех без разбора. Все виноваты, все согрешили, соблазнили и принудили, а очередной негоциант — агнец невинный.
В возрасте Готье, да при его роде занятий трудно людей не знать — и трудно о них хорошо думать. Но от своих он все же другого ждал. Не храбрости, нет. Понимания. Желания жить. Способности прикинуть, что на пользу, что во вред, а что и вовсе самоубийство… не бежать, наобум Лазаря, прямо к обрыву, а подумать. Ведь все — бывалые люди, и не от родителей свое унаследовали.
Про себя самого услышал столько всего — то ли плакать, то ли смеяться, не то гордиться, не то каяться. Что сам торговец Готье среди них — лет пять уже как старший и слово его последнее. Что его всегда преемником более уважаемые и видели. Что искуситель торговец Готье такой — Сатану облапошит как младенца. И говорить умеет гладко, и планы строит такие мудреные…
Ну не высовываться ж из-за ширмы, чтобы спросить, не рехнулся ли очередной товарищ по торговым делам? Да и верили, вроде, все эти сказочники тому, что говорили. Герцог в очередной раз оказался прав. Мэтр Эсташ этих неразумных и вел. Слепой — слепых. Вот и свалились в волчью яму.
Он-то себя числил одним из десятка, человеком важным, но не самым главным. А его уже годы как считали вожаком. Он каждый раз пытался пробить свое, рассчитывая на сопротивление — и не знал, что многие уже просто шли за ним, не очень раздумывая. Господи Боже мой… он мог не убивать мэтра Уи. Ему не нужно было защищаться, ему попросту ничего не угрожало. Вот оно что такое — сунуться в чужое дело.
А потом вдруг стало из этой грязи что-то такое проступать, прорастать, как в Египте из-под мутной водной толщи — зеленые побеги риса. И не все врали, и не все себя выгораживали, а соседей — топили. Или — вот уж изоврался человек, никого не пожалел, а речь дошла до его приятеля, с которым не один год пиво попивали — тут и уперся. Не виноват тот ни в чем, я, все я — меня и карайте. Много разного. Оказалось, понимал он в людях только вершки, а вот тут и корешки показали.
И это тоже неправильно было. Нельзя людей так знать: до настоящего донышка, до того места, где край. Даже хорошее — нельзя, даже жалеть — не отсюда. Особенно, если самому обещано, что выйдешь живым.
А для господина герцога ничего в этом новом не нашлось. Совсем. Он слушал о делах, ему нужны были подробности, а о людях не думал. Знал наперед, что скажет тот или другой, редко-редко удивлялся, да и то несильно. Значит, уже все видел раньше. Где, когда — разве кто расскажет? Да мало ли. Тот же север вспомнить — половина страшных слухов яснее становится. Вот то-то он меня выслушал тогда, вначале. И сразу все понял…
Негоциант Готье идет по прозрачной от холода орлеанской улице. Зима нынче выдалась морозная, даже снег выпал под Рождество. Надвигает пониже шапку, прячет руки под плащ. К вечеру будут жечь костры, но сейчас еще не вечер — хмурое зимнее предвечерье. У негоцианта Готье все хорошо — в делах порядок, дома уют, жена покладиста, дети разумны. С тех пор как его проглотил дракон, у него почти что все хорошо. Почти — потому что прошлый год вряд ли когда-нибудь забудется. Не забудется. Ни страх, ни допросы, ни погубленный им ни за что мэтр Уи, ни альбийская тварь. Все это остается грузом, мешком на плечах — мешком грехов, которые так и тащить на себе. Господь, понятное дело, милует всех, кто хочет милости, но сделать так, чтобы и память о сделанном болеть перестала, и человек от того не попортился, может только там, потом. А здесь…
Но жить все-таки можно. Ходить по земле, дышать, делать дела, учить наследника, баловать жену. Потому что отчаянье — смертный грех. Потому что люди не могут предусмотреть всего, а еще они любят обманываться — и никто не может и не должен отвечать за чужой самообман, если не растил и не поощрял его. Потому что люди совершают ошибки, все люди. Эти ошибки могут кончиться очень плохо, но сами по себе они всего лишь… ошибки. Глупости. Неверные решения. Их нужно избегать, но смешно думать, что это будет получаться всегда.