Стальное зеркало
Шрифт:
На подоконнике снаружи самозабвенно дерутся воробьи. Писк, треск, перья летят во все стороны. Потом мелькает серая тень — и вот ни одного драчуна. Повезло здешней кошке, одним прыжком сцапала сразу двоих.
— Я все это знаю. Так почему вы недовольны, что я ему объяснил, что вы действуете не от себя, а от Его Величества?!
— Значит, знаете. Я думал о вас лучше.
Да что ж это такое?..
— Де Сен-Роже хотя бы не смотрит в чужой лес. — Чего нельзя сказать по меньшей мере о трети здешнего дворянства. Если бы смотрел, этими жалобами можно было бы воспользоваться.
— Я вас совсем переоценил, — говорит коннетабль. — Те, кто смотрит в чужой лес, еще, может быть, чего-то
Убил бы на месте. И вот так всегда, ну всегда же. У господина коннетабля какой-то план есть, видимо, по изведению всех этих де Сен-Роже и прочей сволочи на корню, но мне откуда об этом знать?!
— Господин наместник, вы не думаете вслух и во сне не разговариваете, вы об этом вообще осведомлены?
— Людям, которые взяли на себя определенную ответственность, некоторые вещи должны быть очевидны. Господин де Сен-Роже и его клика не смотрят в чужой лес, потому что даже в арелатском лесу им не позволят так обращаться с арендаторами, особенно здесь и сейчас. Во франконском их просто повесят. Господин де Сен-Роже вовсе не честолюбив, нет. Но он привык к своей мелкой власти и надолго он ее не отдаст — и он в провинции не один, и знает это. Делайте выводы.
Приказано — делаю. Он в провинции не один. Попробуй мы расследовать хоть одну жалобу, мы бросили бы искру в порох. И пожар захватил бы и тех, кто злоупотреблял в меру. Куда проще и надежнее спровоцировать самых безнадежных на заговор. А я господину де Сен-Роже прямо посоветовал утихнуть и перестать копать под Клода, потому что это равносильно заговору против короля. Отказал ему в поддержке, убедил его, что «партии короля» и «партии принца» больше нет, бесполезно маневрировать между мной и наместником. И де Сен-Роже действительно на месяц-другой успокоится и ловить его будет не за что. Может, и вовсе перестанет суетиться, и тогда не останется надежного повода отправить его под землю.
— Хорошо, господин наместник, если из-за меня они откажутся от заговора, я их всех перебью на дуэли. Списком.
— Да… — неожиданно улыбнулся коннетабль. — Это тоже способ, и в свое время я им охотно пользовался. Но, в отличие от первого, он не дает прав на имущество пострадавшего. А оно меня тоже интересует.
После столь приятной беседы хочется чего-нибудь простого и человеческого. Без назидательного клекота и без вечного «вы должны были лучше». Вина, тепла, хорошего ужина — уже темнеет, — и задушевной беседы, в которой можно спокойно, не оглядываясь, говорить обо всем. В том числе, о господине наместнике. Не выбирая выражений и не повергая собеседника в священный трепет от того, как обсуждается персона принца и наследника.
И все это в совокупности означает, что есть только один гостеприимный хозяин, к которому можно сейчас податься за ужином, вином и утешением: господин генерал де ла Ну.
В легендарного пограничного кавалериста Жан влюбился еще заочно, по карте. Воображению своему Жан доверял только в рукопашной, а во всем, что касалось армий, предпочитал тщательно вышагивать все отчеты по местности — удивительные вещи иногда вылезали на свет… Вот, прикинув, какие концы приходилось преодолевать, да по какой территории, да при каком противнике — да что с этим противником от того делалось, Жан понял легендарных героев древности, раз и навсегда терявших сердце при виде портрета прекрасной дамы. Потому что «дама» была воистину прекрасна. Отец, кстати, де ла Ну не жаловал — говорил: «Любой приказ выполнит, но дальше ни шагу не ступит, хотя бы весь мир от этого шага зависел.» Что ж, отец тоже бывал несправедлив — а тут и до причин доискиваться не нужно, ни для кого не было секретом, к чьему лагерю принадлежит де ла Ну — и чьи приказы он станет исполнять, если дело дойдет до смуты.
Потом, вживую, «прекрасную даму» Жан поначалу не узнал. Будь у нас в обычае мундиры, как в Арелате, опознал бы по генеральскому мундиру — а тут был офицер среди прочих, вполне обыкновенный, ничем не приметный. Лет — к пятидесяти, хоть на первый взгляд и выглядит на десяток моложе, рост средний, внешность самая обычная… и только во время первой вылазки на занятые арелатцами земли все окончательно стало на свои места. Почти все в господине генерале было как у прочих. Вот только — выстрел чуть точнее, слово лучше подобрано, конь чуть лучше выезжен, расчет надежней. Мелочь к мелочи — и складывается целое, такое, что нельзя не восхищаться.
И все это — спокойно, ненатужно, без шума и биения крыльями. И вокруг тоже спокойно. И задачу все знают, а не ломают головы — что бы они еще должны были понимать, да пропустили по глупости… и резервный план, и второй резервный, и цепочка выстроена до последнего стрелка. И то, что Жан по карте сначала принял за лихость, оказалось просто точным расчетом, привычкой к нему. Конечно, все сходится встык, как камни в ромейских постройках… а как еще можно?
Такой подход был Жану куда ближе всего того, что делал новый коннетабль — и того, как планировал, прикидывая лишь основные вехи, отец. Надежно, прочно, удобно, но никакой инициативы, которую от тебя сначала требуют — а потом за нее же обливают презрением. Вот это, а не запрет на самостоятельность, имел в виду отец. Раз, два, три сделаешь, как считаешь нужным, узнаешь, что ты дурак — и не хочется больше ни на букву отступать от расписанного в приказах.
Что он де ла Ну за вином и олениной и изложил. Благо уже знал — можно. Тут все можно. У этого колодца никакой тростник не вырастет — и никакой незадачливый флейтист потом на том тростнике твои секреты всему миру не сыграет. Доверять полностью… Жан этого, кажется, не умел ни с кем, кроме отца и отчасти — матери. Но говорить, что думаешь — это совсем другое, тут круг пошире… и де ла Ну в этот круг вошел.
Дом — такой же, как и временный хозяин. Вещей всего ничего, собраться за четверть часа можно, но каждая — добротная, штучная, тщательно выбранная. Дорожный письменный прибор — серебро и слоновая кость, — удобный, легкий. На поясе не помешает, чернильница не прольется ни в каком случае. Огниво в кожаном сундучке. Охотничий нож с резной костяной рукоятью. Каждым предметом можно любоваться. Хозяином — тем более.
— Господин капитан, — де ла Ну вместо ответа качает головой и показывает на блюдо, где под крышкой прячется жаркое. Блюдо — размером с хорошую лохань, мясо и птица вперемешку, и на две трети уже пусто. — Неужели у вас еще и аппетит пропал от огорчения?
И улыбается слегка. Похож на сторожевую собаку, пригревшуюся на солнышке — а если кому-то кажется, что она спит, из пушки пали — не разбудишь, то этот умник сам себе дурак. Потому что достаточно шороха, чужих шагов, шепота — и вот эта туша уже держит тебя за горло. Примчись сейчас вестовой с докладом о нападении — не успеешь до пяти сосчитать, как господин генерал готов выступить.
— Благодарю вас, господин генерал. День, когда мне изменит аппетит, будет днем, когда меня похоронят. — Это, кстати, кажется, правда. И относится не только к еде, но и ко всему остальному. — Пока что мне изменяет терпение. И еще мне мерещится, что кое-кому другому изменяет здравый смысл. Если бы я так натаскивал собаку, она бы давно вцепилась мне в глотку — и была бы по-своему права.
— Неужели, господин капитан? — опять улыбается де ла Ну. — Скажите-ка мне, дражайший мой де ла Валле, что для вас важнее — чтоб вас учили делу или учили с приятствием?