Стальное зеркало
Шрифт:
Мне, думает капитан де Корелла, легче поставить себя на место жителей Содома. Ангелов, в конце концов, не каждый день встречаешь. Свойства их неизвестны. Может быть, они совершенно неотразимы. Если судить по фрескам, так и есть, да и признаков мужественности в облике не несут. Совсем. Я бы, может быть, и сам не отказался подмигнуть какому-нибудь ангелу, а там видно будет… в общем, поведение содомлян хоть понять можно. А Господа — тем более, за такое обращение со своими подчиненными Мигель и сам бы разразил всех и вся. Насколько хватило бы огня и серы. История дурацкая, но простая. А Джанджордано? Представлять себя на его месте не хочется. Тошно.
Случись нечто подобное при штурме какого-нибудь города, капитан де Корелла не удивлялся бы, не раздумывал — а попросту съездил бы Орсини и его соратничкам эфесом по зубам, и все дела. Кровь и азарт делают со многими странные вещи. И не такое еще видали — и не так уж сложно все это пресечь. Отойдут — сами все поймут.
Но вот так вот средь бела дня, то есть, средь темной ночи, прийти и выложить сколько-то дукатов за… он, кажется, про восьмилетнюю девочку говорил. Пакость какая…
— Не могли бы вы… — браво начинает кардинальский родственник, думая, что ему позволено больше, чем прочим, и тут же осекается, робко мямлит: — объяснить…
— С удовольствием! — Очень своевременный вопрос, хоть никто и не разрешал задавать вопросы. Капитан слегка передергивается. Неудивительно, что делла Ровере так спекся. У Чезаре очень добрый взгляд и приветливая улыбка. И отличный аппетит, это очевидно. — Видите ли, друг мой, я всегда был уверен, что мужчиной можно назвать лишь того, кто способен вызвать в женщине благосклонность. Желание. Страсть. Некоторые могут добиться ее, лишь демонстрируя размеры кошелька — но алчность, хоть и грех, тоже чувство. Хоть какое-то, а порой и очень сильное. И вполне добровольное. А вот как назвать того, кто способен только покупать право на насилие? Даже не завоевывать его силой оружия. Покупать. И отчего же такое происходит? У меня есть только одно предположение: от твердого знания, что иным путем ему не добраться до женщины, как не укусить свой локоть. С кем же случается такое несчастье? С калеками, лишенными мужской силы, скажете вы? Но, синьоры, мы ведь не дети, мне ли вам объяснять, что есть много способов доставить женщине удовольствие, — герцог подмигивает, но заговорщической усмешки не выходит. Что-то жесткое и издевательское. — Стало быть, то о чем я говорю — удел бессильных, бездарных и ни на что не способных. Разве можно назвать подобное жалкое существо мужчиной? Или, может быть, кто-нибудь думает иначе? Кто-то хочет поспорить?
Желающих спорить не находится. Почему-то. Кажется, все присутствующие, виновные и не виновные, желают сейчас только одного — куда-нибудь провалиться. Хоть на дно Мертвого моря, в полном вооружении. Почему-то герцога, когда он говорит об участи Содома, легче слушать, чем когда он говорит о том, что происходит между мужчиной и женщиной. Внимание к подробностям и спокойное любопытство и в первом-то случае вызывают оторопь, а уж во втором, кажется, вовсе не могут быть свойственны существу с горячей кровью.
— Я, — улыбнулся герцог, — не желаю, чтобы в Орлеане говорили, что в моей свите состоят каплуны. Даже если так оно и есть.
Переход к угрозам молодые люди, кажется, восприняли с облегчением. Это им привычно, хотя от Корво они еще ничего подобного не слышали, но привычно. В отличие от назиданий о любви и страсти из тех же уст, а тут привыкнуть даже и мне сложно. Царапается что-то в этой проповеди, как хорек за пазухой.
Это, наверное, моя вина, уныло думал капитан, пока притихшие гости расходились. Не пройдет и часа, как они примутся живо выяснять, о ком же говорил герцог, и кто те самые пресловутые «бессильные и бездарные». Пятерка будет запираться и молчать, говорить, что они пошутили и на самом деле в паскудном заведении не были, клеветать на других; остальные — следить друг за другом денно и нощно, ожидая повода высмеять и отомстить. До отъезда ни один не подойдет к «Соколенку» на сотню шагов — отлично. И ничья честь не задета. Тоже неплохо, учитывая, что у всех этих сопляков весьма родовитые папаши. Жаловаться им не на что. А признаваться в том, что натворили, они едва ли захотят. За подобные увеселения можно и от Паоло Орсини больно схлопотать…
…и все-таки чего-то я ему не объяснил, не смог. Должен был, а не смог.
Де Корелла вспомнил хмурого подростка, которого кардинал Родриго Корво отправил учиться в университет Перуджи. В компании дона Хуана Бера для наставлений по духовной части и Мигеля де Кореллы — для охраны и присмотра. Мигель тогда не знал, радоваться ли, что кардинал доверил ему среднего сына, или сердиться: в двадцать пять лет оказаться воспитателем мальчишки… да что он, калека, уже отслуживший свое с оружием в руках?
Служить с оружием — и разнообразным — ему пришлось с первого же дня. Четырнадцатилетнего студента Мигель де Корелла интересовал только в этом качестве, но зато будущий служитель Церкви желал упражняться ежедневно. И еженощно. Отец мечтал увидеть сына на папском престоле, а вот о чем мечтал Чезаре?.. нет, учиться-то он успевал, блистал в университете, старый — казавшийся тогда Мигелю старым, сорокашестилетний — дон Хуан Бера был им весьма доволен, слал в Рому хвалебные письма.
У дона Мигеля с письмами получалось хуже — кардинала Родриго, наверное, порадовало бы, что сын отменно для юноши управляется с любыми мечами, бретой, копьем и стилетом. А также с алебардой, пикой, арканом, удавкой, арбалетом, глефой… если вспомнить все, что желал опробовать кардинальский отпрыск, получится опись оружейной залы богатого замка. Порадовали бы — до определенной степени, — например, успехи на охоте, но отцовской волей мальчику было велено изучать каноническое право, а не военное дело. Воином кардинал желал видеть старшего сына. И о чем было ему писать? О том, что сын послушен, вежлив, крайне рассудителен… и коли уж ему не позволяют фехтовать вместо лекций, требует занятий вместо сна?..
Остановился ретивый ученик на двуручном мече и тяжелой брете. Через год. И примерно тогда же начал говорить с Мигелем, произнося больше двух фраз подряд. И улыбаться. Иногда. Он не умел. Но очень хотел научиться.
Чтобы не удивлять и не пугать подданных без нужды.
— Мигель, останься, — окликнул его герцог, когда капитан уже собрался уходить следом за гостями.
— Я вернусь с вашим мечом, — не оборачиваясь, ответил толедец.
«И подумайте, отцы мои, откуда взяться ереси в словах „человек есть мера всех вещей“, если сам Господь повелел Адаму дать имена всему живому? „…И привел [их] к человеку, чтобы видеть, как он назовет их, и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей.“ (Бытие 2: 19) Как мог бы Адам сделать это на том языке, что существовал до Вавилонского смешения, на том языке, где слово есть истина, если бы не мог собою измерить все, что есть в мире?
Ибо воистину прекрасен и удивителен человек — и нет во всем Творении подобного ему, а сам он сотворен по образу и подобию Бога. Всему на свете положил Господь неизменные природу и предел, и даже наивысшие из ангелов способны быть только тем, чем они есть — не более и не менее. Но человеку Бог даровал свободу следовать душе своей. Поддаваясь страстям и смертному греху, уподобляется человек животным и даже растениям, и это признано всеми. Разве не говорил Магомет: „Тот, кто отступит от божественного закона, станет животным и вполне заслуженно“? Но устремив свой разум к познанию и созерцанию, а волю — к добру, становится он сыном и подобием своего Отца Небесного»
Он аккуратно положил перо на полочку рядом с чернильницей. Присыпал бумагу песком. Это еще не мысль, это зародыш мысли, ему нужно полежать, оформиться, созреть. Может быть, взрослым он будет выглядеть совсем иначе — как детеныш человека сначала похож на головастика, потом на рыбу, потом на змею. Человек больше всех, потому что вмещает в себя всех. А его самого вмещает только Бог… и то неизвестно, потому что проследить за развитием после смерти пока не получается.
А мысль пока — сырая, мятая, неоформленная. Есть люди, которые могут сразу положить на бумагу то, что хотели сказать, и именно так, как хотели. Он не завидовал им. Никогда не знаешь, что окажется ценным. Многое растет из оговорок, из ошибок, даже из неправильно поставленной запятой. Когда высказывание совершенно, оно равно само себе. Оно закрывает двери.