Станция назначения – Харьков
Шрифт:
День выдался тяжелым и сумбурным. Освободиться мне удалось лишь к десяти вечера. Когда я приехал во 2-й Дом Советов, Липовецкий уже спал. На столе лежала записка: «Если можешь, не храпи. Мне завтра рано вставать. Зигмунд».
Забираясь в постель, я считал, что с сюрпризами покончено. Но ошибся: меня ожидал еще один…
Ни канализация, ни водопровод в нашем номере не работали. Электричество напоминало о себе временами. Зато телефон никаких нареканий не вызывал. Его пронзительный звон можно было услышать даже в коридоре.
В ту ночь он зазвонил около часа…
Зигмунд был интеллигентом уже в третьем поколении, поэтому
– Тебя, – сказал он, и по его лицу нетрудно было догадаться, что он в эту минуту думает обо мне, Центророзыске и бригаде «Мобиль»…
– Косачевский у аппарата, – машинально сказал я, не в силах выкарабкаться из зыбкой трясины сонной одури.
Звонил дежуривший по Центророзыску Сухов.
– Л-леонид Борисович? – Павел после полученной на фронте контузии слегка заикался. – Извините, что беспокою. Но у нас тут ч-чрезвычайное происшествие…
– Что случилось?
– П-приказчик Филимонов принес табакерку работы П-позье.
Спросонья я никак не мог понять, что произошло и что он от меня хочет.
– Какая табакерка? Какой Позье?
– П-позье – брильянтщик императрицы Елизаветы, – терпеливо объяснил Павел. – Эта т-табакерка числится в описи драгоценностей «Алмазного фонда».
Теперь что-то стало до меня доходить.
– Каким образом табакерка оказалась у Филимонова?
– Ему ее отдал в п-починку Глазуков. Там к-крапаны надо исправить, к-камни выпадают. Вы меня с-слышите?
Я его слышал. Хорошо слышал.
Как табакерка Елизаветы, которая под седьмым номером числилась в описи драгоценностей «Фонда», попала к члену Союза хоругвеносцев? Неужто ее принес Кустарь? Но ведь за домом Глазукова установлено круглосуточное наблюдение.
– Где Борин?
– С-скоро приедет.
– Кто определил, что это табакерка Елизаветы? Вы сами?
– Н-никак нет.
– А кто?
– Ювелир Г-гейштор.
– Он сейчас у вас?
– Т-так точно. п – позвать его к телефону?
– Не надо. Пришлите за мной автомобиль.
Трубка облегченно вздохнула.
– Уже в-выслал, Леонид Борисович. Д-десять минут назад.
Сна как не бывало. Я положил трубку на рычаг, зажег свечу и стал одеваться.
Зигмунд натянул одеяло на голову и демонстративно повернулся на бок.
– Спишь?
Он промолчал. Весь его вид говорил о том, что ему плевать на меня, на Елизавету Петровну, ее придворного ювелира и табакерку работы Позье, утеху и гордость стареющей русской царицы. Плевать ему было и на профессора Карташова, прочитавшего мне некогда двухчасовую лекцию о табакерках XVIII века, когда табак нюхали бочары и императоры, священники и воины. По табакерке, говорил Карташов, можно было судить об имущественном положении ее владельца, о сословии, к которому он принадлежал, и даже о древности его рода. К каждому костюму полагалась особая табакерка. Одна – к выходному, другая – к будничному, третья – к дорожному.
Видимо, у принца Конти было несколько сот костюмов, так как после его смерти, по утверждению того же Карташова, осталось восемьсот табакерок. Собрание же табакерок Фридриха Великого насчитывало что-то около полутора тысяч.
Не отставала от моды и Елизавета Петровна. По словам Карташова, ее коллекция считалась одной из лучших в Европе, а табакерка работы Позье являлась жемчужиной всего этого собрания.
Видимо, у меня с Карташовым и покойной императрицей были
Не поразила она моего воображения и сейчас, когда я получил возможность не только увидеть, но и повертеть ее в руках. Довольно массивная, оправленная в золото, она была сделана в форме рога изобилия и если чем-либо и отличалась от изделий подобного рода, то только количеством драгоценных камней – красных, синих, зеленых, голубых, желтых. Из-за самоцветов почти не видно было золота и резной янтарной подставки, украшенной серебряной филигранью. Та же серебряная филигрань паутинкой окутывала свободную от камней поверхность рога. В центре табакерки на овальном фарфоровом медальоне была изображена в облике Минервы сама Елизавета Петровна. В шлеме, панцире и голубом плаще, она восседала на облаках, которые прогибались под ее тяжестью. У ног Минервы пристроился вместе со своей трубой крылатый гений в лавровом венке. У него было счастливое лицо. Чувствовалось, что он наслаждается беззаботной заоблачной жизнью и очень польщен тем, что оказался в обществе дебелой императрицы. Елизавета снисходительно улыбалась. Она всегда любила переодевания и маскарады. Ее забавляли и шлем, и панцирь, и облака.
Героем дня, вернее, ночи, был приказчик Филимонов. Он чувствовал всеобщее внимание и искренне восхищался собой и своим почти что героическим поступком. Дескать, другой кто, из несознательных, принес бы в сыск табакерку? Ни в жизнь. Сунул бы в карман – и фьють, поминай как звали! А он, Филимонов, не сунул, потому как совесть имеет и преданность советской власти. Филимонов – человек. Вот как! А хозяин его, хотя и член Союза хоругвеносцев, а все одно – не человек. Фармазон он. За бриллианты мать родную продаст. А он, Филимонов, не продаст – кукиш.
И все же мне показалось, что в ликующую симфонию самолюбования, которая лилась из этого длинного жилистого человека, вплетались и грустные мотивы. Честность, она, конечно, добродетель. И в рай дорогу проторит, и все такое. А шубу с нее не скроить. И пропитания не даст. И вообще, чего она ко мне, дураку, привязалась, эта честность? Как муха осенняя. Жужжит, жужжит над самым ухом. И не прихлопнешь подлую – увертлива. Эх, Филимонов, Филимонов, и с чего тебе такая планида выпала?!
Чтобы заглушить непрошеные мысли, приказчик ненужно суетился, вертя головой, беспрерывно хватался за табакерку, сыпал горохом слов. Он хвалил себя, табакерку, Позье.
Умелец, по всему видать, что умелец. А каков трудяга! Полмира, говорят, исколесил, чтобы, значит, все ювелирные секреты выведать.
Ног своих швейцарец не жалел, это верно. Рассказывая мне о Позье, который ухитрился быть придворным ювелиром трех русских императриц, злоязычный Карташов сказал, что для этого швейцарцу пришлось приложить намного больше усилий, чем Ломоносову, чтобы стать великим ученым. Если Ломоносов прошел пешком от Архангельска до Москвы, то Позье, тогда еще мальчишке, пришлось с отцом в поисках счастья пройти всю Швейцарию, Германию, Голландию, а затем, совершив морское путешествие и высадившись в Архангельске, добраться тем же пешим порядком до Москвы. При этом ни Позье, ни его отец ни слова не понимали по-русски. «И все же ноги его Ньютоном не сделали», – заключил свой рассказ Карташов.