Становой хребет
Шрифт:
Не разуваясь Егор перебрёл через ледяную струю и вскарабкался на обрыв. Спешно достал из сидора новые торбаза, сшитые Лушкой, и переобулся. Расквашенные и порванные в дороге олочи повесил на сук дерева.
Вдруг да кому пригодятся. По его расчётам, изба была недалеко. Ноги на ходу вскоре согрелись, и в сумерках он увидал крышу раскольничьего убежища.
Ни дымка, ни людских следов, пустынная и мёртвая белизна вокруг. Егор брёл через поляну, тяжело опираясь на палку и уже не чуя одеревеневших ног. Слипались глаза от непомерной усталости, хотелось только одного спать.
Дверь избы Быков открыл с трудом, столкнув ногой с порога сугроб, и протиснулся в сени. Прошёл в избу. Достал завернутые в бересту серники, чиркнул.
Глянули с икон и складней черноликие старцы. Скиталец выдернул из подвешенного пучка лучину и зажёг, воткнул её в паз меж брёвен. Огляделся пристальней.
Сизый иней драгоценными каменьями сверкал в бликах огня на потолке, да скрёбся в двери и поскуливал голодный Мамай. Егор взял пучок лучин и пошёл в баню, решив там согреться, выспаться до утра. С трудом отворил пристывшую дверь и хлебнул заквашенный вонью дух.
Запалил лучину, шагнул в парную и вздрогнул. На верхней полке сидела костлявая и худющая ведьма в отрепьях одежды. Она всхлипывала, что-то бормотала, пронзая безумными угольями глаз пришельца.
У входа стояла наполовину пустая бочка с брусникой, по стенам висели низки сушёных грибов и трав. На подоконнике стояла оплывшая сальная свеча. Егор поджег её толстый фитиль лучиной. К огню сверглась дрожащая от холода старуха и сунула в трепетное пламя скрюченные пальцы.
— Изги-и-инь, антихрист, чуть внятно прошепелявили её вваленные губы, а рука метнулась в кержацком крестном знамении, диавол, изгинь!
— Тихо, бабка, я сам еле живой, — ответил Егор зачужавшим голосом, — пойду за дровами.
— Многия муки грешная душа перетерпеша, — вдруг зашлась она в бесслёзном рыдании, — Елисей к мирским подался иль мощам святым в дальнии скиты молиться. Кинул меня, яко блудну овцу. Послала владычица миром простица в образе человека — она клещом вцепилась в рукав Егора и зачастила пуще прежнего, проклиная старика, бросившего её одну в страшной тайге.
Егор кое-как вырвался, принёс дров и растопил каменку. Набил снега в котёл и, когда вода согрелась, вывел старуху в предбанник, содрал с себя одежду и вымылся. Отошедшие в тепле ноги болезненно ныли. Пальцы на них распухли и покраснели.
Напоенная и накормленная старуха ещё немного побормотала и уснула на лавке. Сморенный теплом, Егор растянулся на горячей полке. Изредка взбрёхивал на возню мышей запущенный в предбанник Мамай.
Егору припомнился хмурый прищур раскольника над берданкой, громовой выстрел. Неужто кержак убивал всех, узнавших о ските и хранилище книг? Что за страшная тайна сокрыта в древних рукописях, спрятанных в пещере?
Быков заснул, и привиделось ему, будто причёсывается он дома перед зеркалом материнской костяной гребенкой, а вслед за её взмахами обесцвечиваются волосы в старческую седину, под глазами отвисают мешки отёков и печёным яблоком морщится лицо.
Егор даже проснулся от страха и подложил в каменку дровец: «Ох, плохой сон, жуткий. Побелеть-то в такие годы…»
Утром он подкрепился брусникой и хотел накормить старуху, но она дико вскрикнула спросонья и забилась в угол. Тогда Егор вышел из бани на свежий воздух. Сверкающая белизна больно резанула по глазам, снеговая кухта пригнула лапы деревьев, из недалеко ельника доплыл свист рябчиков, и он цапнул рукой рукоять маузера.
Обошёл дом и вдруг увидел под навесом дровяника подоткнутые за балки камусные широкие лыжи. Сердце радостно ёкнуло. Егор выдернул их и отёр рукавицей.
К тонким еловым дранкам рыбьим клеем намертво приварены полосы шкур с сохачьих ног. Их мелкий ворс позволяет легко скользить вперёд, а на подъёмах вздыбившиеся ворсинки не дают лыже ползти назад.
Егор надел их, и почти не проваливаясь, свободно пошёл по нетронутому снегу к ельнику. Увидев охотника, рябчики шумно взлетели и расселись на деревьях. Быков пристегнул маузер к прикладу-кобуре, но всё равно рука дрожала и мушка прыгала перед глазами. Сказывалась усталость.
Первые две пули прошли мимо, непуганые рябчики не улетели. Егор подошёл ближе к выводу, прислонился к стволу лиственницы и одну за другой сшиб четыре птицы. Назад катил по своему следу. Нашёл ведерный чугун, растопил русскую печь в доме.
Пока закипала вода, быстро ободрал с рябчиков перо и выпотрошил их. Головы, лапки и потроха отдал Мамаю, а в котёл бросил сразу все тушки. Решил вдоволь накормить старуху. Бабка отпихивалась, что-то шипела и не хотела есть.
Пришлось силой влить ей в рот кружку тёплого бульона. Она ничего не отвечала на вопросы Егора — молчала и безумно таращилась на него, то ли с ненавистью, то ли со звериным испугом.
На следующий день он забрёл к пещере, где были ухоронены диковинные письмена, но, к удивлению своему, не нашёл входа. В том месте были хаотично навалены камни, да такие большие, что Егор не смог их вывернуть.
Озадаченно побродил на лыжах вокруг и спросил неведомо кого: «Неужто старая завалила вход? Эти глыбы мужику не под силу ворочать!»
Пригляделся внимательнее и чуть выше по скале заметил торчащие в расщелинах обломки брёвен. Смутно проступила догадка, что они сверху были завалены накатанными с горы камнями.
Эту тяжесть до поры придерживал мудрёный сторожок, как в охотничьей ловушке. Достаточно было что-то старухе дернуть или надавить, чтобы громыхнул обвал и надёжно скрыл от людского глаза пещерку.
Эту хитрость, видимо давненько подготовил дед и наказал старухе, как ухоронить клад. Егор вернулся в дом. Залез на горячую печь, укрылся и проспал до вечера. Уже потемну перетащил блажащую старуху из бани в избу, натопил дом до сухого жара, надеясь, что бабка отогреется и поднимется на ноги.
Среди ночи проснулся от её легких шагов и притаился на лавке, вслушиваясь. Хозяйка скита бродила из угла в угол, шепча молитву. Егор не сдержался, зажёг лучину.
Схимница уже сидела за столом точно так, как он её увидел впервые. Перед нею лежала растворённая книга с серебряными застёжками и кожаным переплётом. Белые волосы старухи растрепались, заострился крючковатый нос над шамкающим ртом.