Становой хребет
Шрифт:
24
Старуха, так и не открыв своего имени и назначения в жизни, преставилась в третью ночь. Егор расправил на лавке её застылое тельце, чуя в этой смерти свою косвенную вину, и вдруг кто-то словно проговорил в сумеречной хате: «Ты будешь помнить, а душа моя непокойствием жить…»
Он испуганно вздрогнул и понял, что слова эти слетели с его губ. «Душа моя непокойствием жить…» Сладил кое-как гроб из припасённых дедом широких дранок. Земля ещё не промерзла глубоко, могилку вырыл на чистом бугорке в половину дня…
Вернулся в дом безраздельным хозяином, но радости не было. Отыскал поперечную пилу, взялся готовить дрова. От укора раскольничьих святых убрался в мыльню. Долгими вечерами обдумывал дальнейшее своё житьё, отдыхал и готовился в дорогу.
От скуки разговаривал с собакой, штопал одежонку, тоскливо поглядывал на задымленные непогодью горы. Счёт дням Егор давно потерял.
Наконец, как-то утром подпёр двери избёнки колом и встал на лыжи. За спиной сидор, к нему привязана сбоку кобура маузера, чтобы можно было дотянуться через плечо до рукоятки оружия. В руках лёгкий шест для преодоления взгорков. Отощавший Мамай наступал на задники лыж.
В седловину перевала Егор попал на восходе луны и зачарованно остановился, позабыв об усталости. Огромная красная луна выползала из дальних далей, зажигая мириады искорок на снегу.
Горы теснились в могучем покое, подпирая звездное небо. Егор нашёл Полярную звезду, которую показал ему когда-то Игнатий, и, повернувшись к ней спиной, заскользил осторожно вниз, обходя крутые распадки.
К утру неожиданно выбрался на санную дорогу. Она была крепко утрамбована. Догадался, что это Ларинский тракт, по нему идут на далёкий Алдан искатели удачи. По дороге спустился с перевала. То и дело встречались кострища, брошенные санки, скелеты околевших лошадей — мясо до костей было срезано и вырублено.
А сбочь дороги под белыми холмиками и связанными наспех крестами покоились приискатели, видимо, застигнутые и погубленные бураном. К ним уже пробили стёжки со всех сторон горностаи и мыши.
Егор круто свернул с лёгкого пути, увидев далеко внизу огонёк костра, и стал торить лыжню напрямик, держа восходящее солнце по левую руку. Решил он добраться до железнодорожной станции Невер, подхарчиться там и поездом двинуть поближе к Зее, чтобы выполнить наказ Парфёнова и встретиться с Балахиным. К полудню забился в укромное место поспать.
Выстрелы грянули, как с небес. Егор шлёпнулся рядом с балаганом, зашёлся в предсмертном хрипе Мамай. Когда Быков продрал залепленные снегом глаза, то у костра увидел четырёх бородатых и угрюмых мужиков.
Егор попытался встать, но левая рука не действовала. Из предплечья толчками била кровь и растекалась по камлейке. Один из стоящих передёрнул затвор трёхлинейки, вскинул её, но резкий голос осадил бандита:
— Антип! А-атставить! Не спеши, успеется.
Егор скосил глаза и увидел пятого человека в обтрёпанной офицерской шинели с погонами.
Тот порылся в сидоре пленника и вскоре извлёк кожаные тулуны с золотом. Радостно ощерился, взвешивая добычу в руках.
— Вот это удача! видать, знает хорошие ключи. Перевязать его!
Антип молча подошёл, содрал с раненого через голову камлейку и умело забинтовал его плечо чистой холстиной Потом вытащил нож, скоро ободрал собаку.
— Шапчонка тёплая выйдет, — промолвил Антип с усмехом. Отрезал заднюю ляжку Мамая, насадил её на отомкнутый гранёный штык. Сунул в пламя костра. — Люблю парную собачатинку, Господин подполковник. Не желаете отведать?
— Пшёл вон, скотина! — огрызнулся офицер и брезгливо скривил смуглое лицо. Разделил золото на пять кучек. — Савелий, отворачивайся!
Веснушчатый и худоликий мужик с бородой поворотился спиной к нему. Офицер ткнул пальцем в один пай.
— Кому?
— Мне!
— Кому? — Палец упёрся в другу кучку.
— Антипу-Тузу.
— Кому?
— Вам, вам. Ваше благородие. То бишь подполковнику Кондратьеву Исаю Илларионовичу.
— Кому?
— Гурьяшке Аркадьеву.
— Кому?
— Аверьяну Николаеву.
— Разбирай!
Они все торопливо склонились над разостланной холстиной, бережно ссыпая в кожаные свои тулуны золотишко. Потом расселись вокруг костра, благодушно посмеиваясь и свёртывая цигарки.
Уже не так злобно косились на присмиревшего Егора. Антип смачно жевал полусырое мясо, облизывая пальцы. Кондратьев недовольно косился на едока, неторопливо допрашивал раненого.
— Родом откуда?
— Из забайкальских казаков. С Аргуни, — мучась от боли и нахлынувшей слабости, ответил Егор.
— Куда идёшь?
— В Манчжурию.
— За какой надобностью?
— Отец там с семейством проживает.
— Почему там оказались?
— Отец белоказак. Воевал против новой власти в России.
— Гм… Чин отца?
— Сотник был в войске Семенова.
— Неужто? А фамилия?
— Быков Михей.
— Не припомню. Видимо, ещё в первый поход удрал, сволочь.
— Постой-постой, — встрял в допрос рыжий, — дык я помню ево, ваше благородие. Зря на Михея грешите… рубака… Истинный казак.
— Даже так? Откуда знаешь его? — спросил Кондратьев. — Только не вздумай врать!
— Дык, одно время был в ево сотне. Жалко, что меня он не взял в набег на караван арабских купцов. Лихо они поживились тогда. Отчаянный был сотничек. Я думал, его убили, нашу сотню красные вырубили всю, меня в плен взяли. Потом убёг. Вот и всё. Был такой Михей Быков, головой отвечаю…
— Это меняет дело, — миролюбиво заключил офицер, — сынов воителей за белую Русь убивать грешно, — он поглядел на Егора вприщур, — но ежели не откроешь нам место, где добыл золото, пощады не жди. Вот тебе карта и карандаш. Живей!