Старая актриса на роль жены Достоевского
Шрифт:
Она. Во время болезни я придумала начало: Анна Григорьевна, старая, со свечой стоит перед конторкой… Она одна в доме… перед нею лежат ее записи… И этот ворох бумаги есть (горько ) вся ее жизнь. (Открывает книгу «Воспоминания Анны Григорьевны» и начинает читать .) «В тысяча девятьсот десятом году, живя в полнейшем уединении, я мало-помалу погрузилась душой и мыслями в прошлое, столь счастливое… И это помогло мне забыть… пустоту и бесцельность моей нынешней жизни».
Он. Плачешь?
Она (читает). «Перечитывая
Он. Нет! Нет! Ты не так плачешь! Ты себя жалеешь!.. А моя Аня себя никогда не жалела. Она меня жалела… Если бы Аня свиделась со мной через сто лет… разве бы она о себе плакала? Она на грудь мне сначала бросилась бы!.. Она меня спросила бы: «Как ты жил. Федя?..» (Будто отвечая.) «Ах Аня!.. Я теперь — безвестный страдалец. Люби страдальцев, в них правда! Я принес тебе свои стихи. Аня, чтобы ты через них душу мою поняла…» (Протягивает ей тетрадку.) Прочти!
Она (ей скучна эта новая безумная игра — ей очень хочется продолжить чтение «Воспоминаний Анны Григорьевны»). Спасибо, мой друг, спасибо! (Бросает тетрадку на стул.)
Он (сухо). Ты не бережна к моим стихам… А ведь в них теперь — я… Как прежде был в прозе моей… (С достоинством.) Кстати, эти мои стихи — очень дорогая вещь!.. И не надо ими уж так швыряться! Знаешь ли, старуха, что рыжий маг оценил вот эту тетрадь в шестьсот рублей двадцать три копейки?
Она. Ха-ха! (Поняв, что ей не избежать этой новой игры, она решает ее поддержать. Она обожает любую игру. В этом — ее суть.) А почему — двадцать три копейки?
Он. За тетрадь!.. Нет, я не могу отдать тебе такую дорогую вещь. Довольно я транжирил в прошлом веке!.. Знаешь, я лучше прочту свои стихи вслух, а потом тетрадку заберу. (Становится в позу, открывает тетрадь, читает.) Стих первый: «Без поллитры — нет палитры».
Она. Ну?
Он. Все!
Она. Ха-ха-ха!
Он. Я специально прочел, чтобы ты поняла, как я страдаю в этом доме: пить нельзя, ругаться — тоже…
Она. А зачем вам так страдать? По-моему, вы совсем выздоровели… И что вас тут держит, Федя?
Он. Ушел бы! Убег! Но нельзя… «Не могу старуху оставить — Аню мою она должна представить». Это — стих второй!.. Хо-хо-хо! Читаю третий стих: «У меня во рту железный зуб. В грозу боюсь открывать рот, чтобы не попала молния!»
Она. Ха-ха-ха! Браво!
Он. Стих четвертый. Мой самый любимый:
Флаг. Крик. Снег выпал, И я выпил…Не поняла, ведьма? С удовольствием поясняю… Я вообще отношусь к своим стихам и картинам демократично… Есть такие гордые художники, поэты: напишут — и понимай как хочешь… А я всегда на обороте картины пишу разъяснение!..
Она. Ха-ха-ха!
Он. И со стихами — тоже… Читаю научный комментарий к прочитанному стиху: «Однажды я шел по улице. Под пальто у меня была… (Вздохнув.) Да!.. И вдруг в небе — я увидел флаг. Он так хорошо реял!.. И на душе у меня оттого была такая благодать — я люблю флаги… И вот тут раздался — крик!.. Я испугался. Думаю: попаду в историю — бить будут, бутылку заберут. И побежал я прочь!
И в этот миг пошел снег — чистый, пушистый… И так мне стало стыдно, погано… Открыл я бутылку… и выпил…» Вот и весь стих…
Она. Милый Федя… Добрый Федя…
Он. Какие у тебя глаза стали… Совсем ее глаза… Анины… Вот теперь ты готова… Теперь начинай… А я буду вспоминать… и плакать.
Она (читает). «Я вижу себя двадцатилетней девушкой. Ко мне подошел преподаватель стенографии Ольхин и сказал: «Анна Григорьевна, не хотите ли получить стенографическую работу… Работа предполагается у писателя Достоевского — он теперь занят новым романом и хочет писать его при помощи стенографа…»
Он. «В тысяча восемьсот шестьдесят шестом, теснимый кредиторами, продал я право на издание всех моих сочинений спекулянту… плохому человеку, обязавшись для этого издания приготовить новый роман. Условия были кабальные: коли я не доставлю этот новый роман издателю до первого ноября тысяча восемьсот шестьдесят шестого года, то волен он даром издавать все, что я напишу в течение девяти лет, без всякого мне вознаграждения… Было уже начало октября, а за роман я не принимался. Сроку осталось уже менее месяца, когда я решился на эксцентрический, небывалый шаг — продиктовать весь роман стенографу за двадцать шесть дней».
Она. «Четвертого октября тысяча восемьсот шестьдесят шестого года, в знаменательный день первой встречи с будущим мужем, я вышла пораньше из дома… Но чтобы не прийти к Достоевскому ни раньше, ни позже назначенного срока, я шла медленными шагами, все время посматривая на часики… Его дом был большой, со множеством мелких квартир, наполненных купцами и ремесленниками… Он мне сразу напомнил тот дом в «Преступлении и наказании», где жил герой романа Раскольников…»
Он. Хо-хо-хо…
Она. «Квартира тринадцать…»
Он. Квартира тринадцать! Надо же! Я жил в квартире с этим номером!
Она. «… находилась во втором этаже. Служанка попросила меня сесть, сказав, что барин сейчас придет. И вот вышел Федор Михайлович…»
Федя поднимается, он бледен и важен.
«С первого взгляда он мне показался довольно старым. Лицо его было бледное и болезненное… Но как только он заговорил — сейчас же стал моложе. И я подумала, что ему навряд ли больше тридцати пяти — тридцати семи…»