Старая Франция
Шрифт:
— По моим соображениям — да.
«Фриц» снова потупляется и длинными костлявыми пальцами оглаживает свою ощипанную птичью шею. Лутр, опустив веки, играет некоторое время пустым стаканом. Потом встает:
— В таком случае, видишь ли, надо прежде всего и первее всего узнать цену. Это жена вбила себе в голову. А по мне, не такой уж это спешный расход. Ты справься… Там увидим, стоит ли того.
— Понял, — говорит Жуаньо, забирая свои сумку.
Мадам Лутр стояла за дверьми. Лицо у нее стало еще жестче, чем было. Она кидает на почтальона взгляд:
— Значит, можем на вас рассчитывать, не правда ли, мосье Жуаньо?.. А вот тут хорошенькая сахарная дынька, вашей супруге на завтрак.
XIII. Старые бельгийские беженцы. — Цыганочка. — Морисота
«Бельгийцы» просыпаются всегда до петухов: но чтобы обоим подняться на ноги, требуется несколько часов. Старуха первая встает с кровати. Она скрючена под прямым углом и долго мучается, пока удастся ей наконец выпрямиться. Отдыхая после каждого усилия, она надевает чулки, нижнюю юбку.
«Бельгиец» смотрит на нее с кровати. Ему хотелось бы ей помочь. Но сам он гораздо больше нуждается в ней, чем она в нем. Одевшись наконец, она откидывает одеяло и стягивает с матраца две тяжелых ноги своего мужа. Потом проходит за кровать, упирается пятками в плинтус, а руками в спину старику, уцепившемуся за свисающую с потолка веревку, и пихает его изо всех сил. Они друг друга ободряют:
— Раз!.. Раз!..
Туловище старика приподнимается и снова падает. Много раз. Она сердится, ругает его, называет бессердечным, эгоистом; а иной раз даже плачет с отчаяния. Наконец ему удается добиться размаха, раскачаться и стать на ноги. В стоячем положении, босой, со сведенными коленями, с горбатым носом и подбородком в виде галошной подошвы, он напоминает полишинеля. Но самое трудное сделано. Опираясь на палку, он добирается до стены и приваливается к ней спиной. Тогда она садится перед ним, чтобы надеть ему носки и брюки. И он благодарит ее, поглаживая по шее шершавой рукой.
Держась друг за друга, они выходят мелкими шажками и устраиваются на улице. День начинается. «Бельгийцы» живут у себя на дворе.
Они явились в Моперу в августе 1914 года. Все беженцы, прибывшие вместе с ними, давно разъехались. Они же купили этот домик, несколько оторванный от деревни, и остались тут стариться. Вежливые со всеми, услужливые при случае, они ни с кем не поддерживают отношений, и их не любят: по местным наблюдениям, они все только продают и никогда не покупают. Несмотря на возраст, старуха еще в прошлом году не останавливалась перед тем, чтобы раз в месяц пройти пешком три лье, отделяющие Моперу от Вильгранда, только затем, чтобы продать там на двадцать пять су дороже пару голубей или корзинку слив. Но теперь пришла настоящая старость. «Бельгиец» не встает больше с кровати или с соломенного кресла. А старуха, сидя подле него, поднимается только для самых необходимых дел: немножко супу подогреть, плошку воды достать, горшок принести или бросить горсть отрубей последнему оставшемуся в живых кролику.
Жуаньо застает их сидящими перед кухней.
Двор, когда-то хорошо содержавшийся, теперь весь зарос пыльной крапивой. Иссохшая листва акации разбрасывает вокруг двух стариков скудную тень. Но их остывшая кровь не боится солнца.
— Здравствуйте, сосед!
«Бельгиец» улыбается. Жуаньо называет его соседом с тех пор, как купил участок виноградника на склонах Буа-Лоран, межа в межу с участком старика.
— Вот вам вести с родины, — говорит почтальон, открывая сумку, — требовать не смею, а придется вам все-таки марку мне оставить, для коллекции начальника станции.
Старуха печально трясет головой. Под широкополой шляпой из черной выцветшей соломки — ни дать ни взять — мертвая голова, смешно приукрашенная белыми кудряшками.
— Очень скучно стариться, мосье Жуаньо. Особенно таким, как мы: семьдесят два года, одинокие, вдали от родины… Присядьте на минутку. Не часто нам случается гостя принимать. Ночами, верите ли, иной раз страх на меня находит… Когда один из нас помрет, положим — я, что с ним-то станется, когда никого при нем не будет?.. Уж я вам скажу, мосье Жуаньо, — он теперь больше и по своей надобности сам ходить не может.
Старик, не шевелясь, зажав палку между острыми коленками, не сводит с почтальона светло-водянистого взгляда, в котором читаются стыд и страх.
— Отчего же вы не возьмете прислугу?
Старухин рот кривится.
— Спасибо! Пришлось бы ей жалованье платить! Чтобы то немногое, что получаем еще от сдачи половины сада и виноградника в Буа-Лоран, пошло в чужой карман? Хорошее дело!.. Ах, мой дорогой мосье Жуаньо, мы часто говорим об этом между собой: вот что нужно бы сделать, если бы мы могли еще расхаживать туда и сюда, — найти бы хорошую девушку, надежную и не потаскуху. Сказать бы ей: «Приходите жить с нами; без всякой платы, конечно; а после нашей смерти оставим вам все: дом с садом и виноградник в Буа-Лоран, да наши маленькие сбережения в придачу!..» — Она стискивает сухие свои руки и вздыхает: — Вот что было бы нужно, мосье Жуаньо. Да теперь уж поздно. И найти такую девушку, это сейчас то же самое, что мне вдеть нитку в иголку без очков…
«Господи Боже мой! — думает Жуаньо. — Дом, сад… Виноградник…»
Он выехал из деревни и под неумолимым солнцем работает педалями в направлении к Фурш, к лавке мадам Фламар.
Лежа на краю дороги, девочка сторожит козу, которая пасется вдоль ограды. Это дочь Морисоты, как именуют жену чахоточного Морисо. Она хорошо сложена для своих пятнадцати лет; это заметно и под рваным запоном, который обтягивает ее нарождающуюся грудь.
Жуаньо радуется поводу передохнуть.
— Ну, как у тебя дома дела, девчонка?
Она следила за его приближением, не шевелясь. Ее черные, слипшиеся от пота спутанные волосы, блестящие глаза под длинными ресницами и смуглая кожа придают ей сходство с юной цыганкой.
Она пожимает плечами:
— Нынче опять его рвало кровью.
Почтальон смотрит, как спаниели обнюхивают у девочки икры.
— Это ты, чтобы псов подманивать или комаров угощать, ходилки свои нам этак показываешь?
Она подбирает ноги, натягивает немножко юбку на голые колени и посмеивается:
— А вам-то что за дело до этого, вам-то?
— Эх, язычок проклятый! — игриво говорит Жуаньо. — На тебе, наверное, даже и штанов-то нет… Стоило бы покрепче настегать тебя по заду, маленькая потаскушка!
Она уж на ногах и проворно отскакивает в сторону:
— Как бы не так!
Вокруг нее насыщенный зноем воздух дрожит, как над огнями, зажженными в дневную пору.
Почтальон щурит глаза:
— Попадись ты мне только одна в лесу, милочка моя, — там небось так не пофорсишь, как на большой дороге!