Старая Франция
Шрифт:
Он смеется, обтирает себе лоб, садится на велосипед и едет дальше со своими мыслями: дом, сад, виноградник… Особенно этот негодяй-виноградник так и лезет в голову — прехорошенький кусок земли, расположенный как нельзя лучше на солнцепеке и как раз бок о бок с его собственным клочком виноградника… Вдруг он резко напрягает поджилки:
— Морисота! Вот оно что!
Он чуть не теряет равновесия, выправляется и лупит дальше насвистывая.
Он не чувствует больше солнца, которое палит ему загривок. За ним собаки бегут рысцой в спиралях пыли, надолго повисающих над дорогой. Он теперь в открытом поле. Ни одной живой души. Только шелковистый шепот колес да собачья одышка нарушают тишину. Справа недавно сжатая нива золотится на солнце; слева ряды свекловицы и ни одного деревца. Тучные коренья, похожие на вылезающие из десен зубы, будто рвутся вон из сухой земли, где им душно. Выводок молодых куропаток поднимается внезапно с шумом и опускается в тени ближайшей ограды, пролетев для сбережения сил над самой землей.
Вместо того чтобы ехать в Фурш, Жуаньо сворачивает на полевую тропку.
Лачуга Морисо затерялась среди пашен. Когда подбегают собаки, женщина лет тридцати, темноволосая и крепкая, занятая чисткой котелка у колодца, выпрямляется и оборачивается.
— А он где? — кричит Жуаньо. — Можно его повидать? — Он понижает голос: — Мне надо сказать тебе два слова, Морисота…
Одна комната, вся закоптелая и пропахшая кислятиной. В алькове, на соломенном матраце умирающий сидит, выпрямив туловище, подпертое старыми набитыми сеном мешками. Ни буфета, ни стульев: одна лавка перед опрокинутым ящиком, заменяющим стол; а в углу другой соломенный матрац — для цыганочки. В открытое окно проникает тяжелый запах сварившейся и переварившейся на солнце навозной жижи. Собаки обходят всю комнату, обнюхивают тело и без постороннего понуждения выбегают в дверь.
— Не лучше? — спрашивает почтальон.
— Лучше! — произносит Морисо голосом, который гудит точно под сводами Он бросает на жену вызывающий взгляд. — Завтра встану!
Женщина и мужчина оглядывают друг друга злобно, словно они наедине.
— Только затем и хочет встать, пачкун, чтобы напиться, — высвистывает Морисота. — Да тут-то ни капли сивухи больше нет. А чтобы в деревню ему сходить, насчет этого я спокойна: десять раз подохнет, пока до кабака доберется.
Морисо икает и стискивает челюсти. Он пригвожден к своему месту и бессилен. Роли переменились. От этой самки, которую всего каких-нибудь полтора месяца назад он осыпал ударами — просто так, ни за что, ради собственного удовольствия, — от нее теперь он сам в полной зависимости. Его душит бешенство — неподвижное бешенство зверя в капкане.
Их в этом краю знают с незапамятных времен: оба они — питомцы общественной благотворительности, воспитанные где-то в окрестностях. Окружной инспектор их поженил. Она — служанка в харчевне, в семнадцать лет беременная; он — чернорабочий и браконьер, внушивший всеобщую к себе неприязнь и страх, часто безработный: мало охотников нанимать найденыша, незаконнорожденного. От нужды он, пока был здоров, соглашался на тяжкую работу и на самую низкую оплату. А утешался, пропивая вечерами получку у Боса. Когда посетитель нагружался, а кошелек его, соответственно, разгружался, кабатчик выкидывал его за дверь. Морисо возвращался к себе в лачугу, спотыкаясь и царапаясь о заборы. Чтобы сорвать гнев — или стыд, — он стаскивал жену с постели и принимался ее колотить. Потом, достаточно намяв ей бока, он заваливал ее на матрац.
Девчонка спросонья щелкала зубами от ненависти и страха. Зачастую и на ее долю выпадали тумаки. А за последние месяцы — и ласки. Мать — лишь бы оставили ее в покое — укладывалась на свое место и не препятствовала.
— Ты ему не дочь, — говорила она, — а не то, я бы его упрятала.
Жуаньо, ведя велосипед за руль, идет серединой тропинки. Он ступает большими шагами и объясняет, в чем дело. Рядом с ним молча семенит Морисота.
— Это слишком хорошо, чтобы могло быть правдой, — лепечет она наконец.
— Не прикидывайся дурой! — ворчит Жуаньо. — И дай мне самому обделать все дело. Только — поняла? — услуга за услугу. Если я устрою тебя к «бельгийцам», ты подпишешь мне бумагу. И когда к тебе перейдут по наследству все сокровища, я получаю виноградник.
Они добрались до большой дороги. Она стоит перед ним, прочно уставив ноги в деревянных башмаках. На ее рубахе подмышками проступили большие мокрые пятна. Почтальон ласкает глазами широкие бедра, крепко пришвартованные груди. Услуга за услугу. Все это сулит многое. Теперь вся суть в том, чтобы сделать дело.
Он кличет собак, нюхает воздух и — хоть небо не омрачено еще ни единой тучкой — говорит:
— Пахнет грозой…
С головой в огне, шатаясь от надежд, идет она обратно по тропинке. Пускай себе умирающий зовет ее, пускай выхаркивает на мешки с сеном свои легкие! Только бы узнать ей способ прикончить его, чтобы не тянулось…
XIV. Мадам Фламар
Лавка в Фурш «Вина и ликеры» помещается в низеньком домике на перекрестке трех дорог, посреди лесной вырубки.
Все на запоре. Почтальон приставляет велосипед к стене перед окном и стучит в ставню:
— Мадам Фламар!
Внутри легкая суматоха. Потом немного запыхавшийся голос кричит:
— Сейчас…
Ключ скрежещет, дверь отворяется:
— Ах, это вы, мосье Жуаньо! Заходите… Как раз кончаю одеваться.
Она в шелковой нижней юбке и застегивает на жертвенно обнаженной груди последние пуговки щедро вырезанного розового корсажа.
В зале прохладно, почти темно. Носятся кисловатые испарения лимонада и духов. Жуаньо насторожил ухо: ему слышится, будто осторожно затворяется задняя дверь, которая выходит в лес.
— Я вас потревожил? — произносит он насмешливо.
Она словно не слышит. Берет со стойки бутылку белого, два стакана и садится против него за стол.
Без дальних разговоров он кладет перед ней письмо.
— Да ведь это на имя Фламара?
— Вскройте тем не менее.
Она повинуется. Пока она распечатывает конверт, взгляд почтальона приятно ощупывает голые руки, белые, как бедра, с тремя волнующими звездочками оспенной прививки; потом поднимается выше и ласкает полные складки шеи, напудренные щеки, маслянистые извивы прически, усыпанной шпильками в блестках и узорными гребешками. Лакомый все-таки кусок — эта мадам Фламар.
Она поднимает голову и протягивает ему письмо:
— Какой негодяй это писал?
Он читал «это» задолго до нее, но прикидывается дурачком:
— Подписи нет? Так и думал… Запах анонимки издали почуешь, был бы только нюх.
Он надевает очки и притворяется, будто читает.
Голая рука внезапно падает на стол:
— Это Кюфен!
— Не надо обвинять без полной уверенности, мадам Фламар, — наставительно произносит Жуаньо, — в особенности человека присяжного!