Старая Франция
Шрифт:
Он ничего не знает о том, как эволюционировал мир; но так как крушение русских фондов ускорило его разорение, то он относится со смутным любопытством к отзвукам происходящего в России.
— Там нет больше денег. Там денег больше не существует. Все работают, и никому ничего не платят…
— Ну, скажу я вам, — усмехается Жуаньо, — мне бы это не подошло.
— Отчего же? Там, мой друг, тебя питает государство. Государство предоставляет тебе жилье, одевает тебя. Государство воспитывает твоих детей. Государство ходит за тобой, когда ты болен. Государство обеспечивает тебе существование,
— Мне больше нравится, как у нас, — говорит Жуаньо, выходя в переднюю.
Старик машинально идет за почтальоном, волоча ноги. Он весь в своих мыслях. Бормочет, уставясь куда-то мутным взглядом:
— Нет… нет… У нас совсем не так хорошо, как ты говоришь, Поль… Деньги — это нехорошо, Поль… Это вещь, которая не должна бы существовать… А если так, мой друг? Отчего же не изменить то, что есть, раз это нехорошо?..
Стоя в открытых дверях, он рукой защищает от света склонившийся лоб. И смотрит пристально на молочный бидон у своих ног, позабыв об удаляющемся почтальоне. Недоуменная улыбка искажает его лиловые губы:
— Только, в самом деле, это трудновато понять… Допустим, я: я стар, я утомлен. Мне надобен уход. Мне надобно, чтобы мне носили молоко. Государство мне его носит. Хорошо… Но кто же это такие, государство? Чиновники? Кто? Сборщик налогов? Мэр? У них столько дела… А ежели забудут про мое молоко? А ежели я так и останусь без молока, тогда что?..
XXIII. Мели и Жозеф на чердаке
Когда на мэрии бьет восемнадцать часов, Мели убирает квитанционные книжки, выходит закрыть ставни и спускает с защелки замок на входных дверях.
Жуаньо возвращается домой всегда только к ужину, после того как отбудет политический час у Боса.
Поглядев за супом, Мели бежит на чердак. Что ей там делать? Знает ли она сама? Посмотреть, просохла ли стирка… Это время, когда ученик, возвращаясь с работы, заходит домой, чтобы немножко почиститься, перед тем как пойти поразвлечься на площадь.
Мели ждет. На чердаке пахнет мокрым бельем, и еще — накаленной черепицей, липой и мышами.
Когда внизу хлопает дверь, она зовет:
— Это ты, Жозеф? Принеси-ка сюда стул, а?
Ветерок вздувает легкое ее платье. Ученик на площадке лестницы поднимает голову и вдруг краснеет.
Мели собирается перетянуть веревку, на которой висит белье. Но стул шатается на неровном полу.
— Погодите, — ломающимся голосом говорит Жозеф. — Я вас поддержу.
Теперь она краснеет — или думает, что краснеет.
— Полезай ты… Боюсь упасть.
Он повинуется.
— Натяни веревку и сделай еще петлю.
Чтобы достать до гвоздя, он вытягивает руки и выгибает спину. Его узкие жесткие бедра у самого лица женщины. Она могла бы коснуться их щекой, мигающими ресницами. Здоровый дух идет от этого юного тела после работы. Синяя, запачканная колесной мазью парусина облегает ляжку, круглый выступ колена. Мели опускает глаза. На нем коричневые башмаки на босу ногу. Она видит совсем близко, как бегут жилки под цыплячьей кожей. Он соскакивает со стула.
— Ну вот!
— Спасибо!
Она отодвигается, сожалея, что все кончилось так скоро.
Перед тем как уйти, она ощупывает белье и снимает с веревки чулки, которые уж просохли. Силится засмеяться.
— Недолго в такую жару!
Он — по ту сторону веревки — следит, опустив руки, за ее движениями. Из-под толстых детских полуоткрытых губ виднеются зубы. Он еще безбородый, но при скользящем свете слухового оконца щеки точно затушеваны пушистым нимбом. Роса испарины проступает над ртом. Он запустил руку за пазуху и чешет у себя под мышкой, как обезьяна, не зная, что сказать.
Она проходит мимо него с бельем на руке. Он провожает ее глазами, пока она, напевая, спускается с лестницы.
Только тогда уходит он на антресоли. По дороге маленькие женские панталончики дразнят ему лицо, а он и внимания не обращает.
XXIV. В сумерках. — Устен и Гарибальди. — Жуаньо и выводок молодежи
День подходит к концу.
На площади тень от деревьев — еле различимая — бледными круглыми пятнами ложится на пыль.
После ужина Гарибальди, собака «газника», дает представление перед террасой Боса, на радость мальчишкам и нескольким любопытным — всегда одним и тем же и не знающим устали.
Воздух, занемевший от дневного зноя, снова приходит в движение и приятно ласкает потные лбы.
Устен хлопает себя по лбу:
— Гарибальди! А что, если пожрать нынче вечером хорошего салату?
Пудель отряхивается, высматривает кустик травы, выдирает его из земли и кладет к ногам хозяина.
Устен командует:
— Уксусу!
Собака тотчас же поднимает над кустиком лапку.
— Масла!
Гарибальди меняет лапку и вторично проделывает то же самое.
Смех.
Тогда Устен рвет на себе волосы:
— Боже мой! Ты забыл перец и соль!
Собака поворачивается, неистово скребет землю задними лапами и погребает кустик под песком. Рукоплескания; а кое-кто из взрослых кидает денежки, которые Гарибальди подбирает и выплевывает «газнику» в карман.
Перед конторой Жуаньо и Мели прохлаждаются на лавке с учеником Жозефом. Это час, когда люди приходят опустить письма в ящик и вокруг почтальона завязывается зачастую небольшое муниципальное собеседование.
Толпа юнцов от восемнадцати до двадцати лет выходит от Боса. Перед тем как разойтись по своим сенникам, они останавливаются посмотреть, как бегает вкруговую молодой Франси, сын мосье Фердинана, тот самый, у которого «печальные ножницы», — рыжеволосый остроглазый коротышка в одних штанах заставляет себя совершать всякий вечер пробежку вокруг площади.
— Здорово, ребята! — говорит Жуаньо, не упускающий случая заручиться симпатиями людей завтрашнего дня.
Тут сын Жу, фермера с Бас-Фос, рослый детина с жесткими глазами, уже сложившийся хороший работник, с неизменно свисающим с губы окурком и с руками, засунутыми в карманы — по-парижски. Тут же Никола Пульод, сын тележника.