Старая Франция
Шрифт:
Жуаньо усмехается весело:
— Разве нет больше юбок на деревне, что парни собираются в кафе, точно старцы какие-нибудь?
Рослый Жу отвечает без стеснения:
— Не у всех же такая к этому тяга, как у женатых людей, мосье Жуаньо!
— Ловко отвечено! — одобряет Мели.
— Ну, этот-то! — произносит Жуаньо. — Ему незачем будет отдавать язык точильщику! Однако скажу я тебе, мальчик мой, уж придется тебе быть посговорчивее отца, когда сделаешься хозяином в Бас-Фос! Веришь ли, отказал мне в телеге навоза для сада, скупердяй этакий!
— Я? — говорит Жу. — Хозяином в Бас-Фос? Покорно благодарю!
— Не хочешь оставаться на ферме?
— Плохо вы меня рассмотрели, мосье Жуаньо!
— Это что-то новенькое… А куда же ты собираешься отправляться?
— Все равно куда… Прочь отсюда! А ты что думаешь, Никола?
Никола — умная голова. Он работает с Жозефом в тележной мастерской, потому что дядюшка Пульод никогда бы не потерпел, чтобы сын занимался по письменной части; он дожидается призыва, чтобы уехать, — и не думает возвращаться.
Никола подтверждает пронзительным голосом:
— Люди молодые, жить хочется, чего там!
— А мы что же тогда — не живем, что ли? — возражает почтальон.
— Мы ни про кого ничего худого не говорим, мосье Жуаньо, — объясняет рослый Жу, — только, надо же признаться по справедливости, здесь все обветшало… В больших городах народ все-таки не такой отсталый, как у нас!
В это время Лутр-сын соскакивает с велосипеда посреди шоссе.
Он привез корзинку еще теплых от солнца персиков, которую его мать посылает мадам Жуаньо. Встречный ветер растрепал в дороге его прекрасные светлые волосы и высушил пот на оживленном лице, которое у него — одного цвета с персиками.
— Отсталые? — произносит Жуаньо, оборачиваясь к жене. — Община, где на сотню голосующих всегда девяносто голосов слева!
Рослый Жу смеется:
— Да мы-то все больше ни слева, ни справа, мосье Жуаньо!
— Плюем мы на политику! — заявляет Франси, у которого большая часть времени уходит на чтение газет в парикмахерской…
Жу сплевывает окурок, вытаскивает руки из карманов и устремляет на почтальона пристальный недобрый взгляд:
— Откровенно сказать, мосье Жуаньо, вы видите не хуже нас, как обстоят дела. Не скажете же вы, что все на свете идет как по маслу и что никак нельзя сделать, чтоб шло лучше!.. Мы, если когда вмешаемся в вашу политику…
— Проклятые бездельники желторотые! — ворчит почтальон, сердито озираясь. — Молоко еще из носу течет, а уж хотят все перекувырнуть!
— Старые орехи сейчас уже созрели, — продолжает Жу. — Стоит только тряхнуть: увидите, как посыплется.
Никола усмехается:
— Не нагляделись еще вы на это, мосье Жуаньо!
Маленький Лутр, опершись на руль, слушает с пылающими щеками и сверкающими глазами: он чувствует себя красивым парусником, готовым выйти на морской простор.
Жозеф тоже преобразился. Он порывисто встал с лавки, чтобы быть подальше от обоих Жуаньо и поближе к Жу, Никола и Франси. Жизнь, которую он ведет у тележника в кузнице, показалась ему вдруг закоптелой, зловонной.
— А ты, Жозеф, ты тоже плюешь на свою родину? — с легким страхом спрашивает Мели, не сводя с него глаз.
— Конечно! — бросает мальчуган тоном, которого Мели за ним не знала.
XXV. Начальник станции. — Лутры. — Морисота и ее дочь. — Семья Пакё. — Мосье де Навьер
Ночь приближается медлительно; она не торопится захватить сыроватую еще площадь, которую оставляет ей день. И в деревне, где жизнь будто приостановилась, всякий мешкает забираться к себе в душную комнату, в жаркую, мягкую, тесную постель.
Поезд 20.12 прошел. Целая ночь у вокзала впереди, чтобы спать.
Начальник станции вернулся к себе в комнату. Скинул наконец фуражку, воротничок, суконный мундир. Сидя на краю кровати, он медленно развязывает шнурки башмаков и ощупывает одну за другой отекшие ноги.
Закатным светом алеет открытое окно. Зачем зажигать огонь? Начальнику станции нынче вечером нет охоты читать или даже рыться в альбоме — бельгийская марка, которую дал ему почтальон, у него уж есть. Да и вообще теперь, когда ему предстоит возможность отдавать весь досуг пустопорожних дней этой коллекции, для которой, бывало, он едва решался урывать несколько минут от службы, — она его почти не занимает.
Внизу, в приятном тепле ламповой, закупоренной герметически, артельщик, сменяющий Фламара на ночь, храпит, как молотилка.
На задах большого болота сырые поля уж спят, охваченные тенью и прохладой. Первая звезда мерцает сквозь листву тополей. Мадам Лутр несет с луга ведро с молоком. Но ни вечерняя тишина, ни пение гармоники, которое словно несется ей навстречу, когда она подходит к дому, не разглаживает ее жесткого лица расчетливой бабы.
Лутр и «фриц» кончили работать. Корзины с дынями для завтрашней отправки заполняют грузовик. Сидя рядышком на сделанной «фрицем» скамейке, оба мужчины отдыхают. Баварец мурлычет напев, полный тоски по родине, и аккомпанирует себе приглушенно; вытянув ощипанную шею, он прижимает гармонику к сердцу и выдавливает из нее запыхавшийся ритурнель. Он склоняет ухо: играет только для себя да для чуткого вечера. Лутр вполголоса повторяет за ним, не понимая, чужестранные слова, которые слышит всякий день.
Мадам Лутр ставит ведро перед скамейкой и стоит некоторое время неподвижно, руки в боки. Нет признаков, что она слушает жалобную песню. Вокруг нее запах парного молока мешается с запахами прогретой земли, навоза и дынь.
— Завтра, — говорит она, ни к кому не обращаясь, — придется начать горох собирать.
Позади своей лачуги Морисота и ее дочь, лежа на скате, медлят возвратиться в залу, где хрипит чахоточный.
Морисота думает о «бельгийцах». Только бы девчонка не устроила скандала и не испортила бы всего!