Старая Франция

дю Гар Роже Мартен

Чиновник, старик рахитичного вида, облокотясь на дверцу, вытряхивает трубку себе в ладонь, сплевывает черную слюну и ничего не отвечает.

Фламар потеет. Паровоз свистит. Когда поезд трогается, какой-то человек кричит, и Фламар сухим рывком вытаскивает из багажного вагона клетку с взлохмаченными полудохлыми курами, которые горланят в последний раз, ударившись о землю.

Жуаньо садится на велосипед.

Начальник станции возвращается к своему писанию, Фламар — в ламповую.

На пустынной платформе, на солнце искалеченные курицы жмутся в клетке, перед тем как окончательно издохнуть.

III. Почтовая контора

Едва пробило на мэрии шесть часов с половиной, как уже вся деревня просыпается. Вековой обычай, сильней лени, безжалостно отрывает людей от сна.

На кухне, расположенной за почтовой конторой, Мели, свежевымытая, похаживает взад и вперед, грызя ломоть хлеба, помазанный салом. Что придает ей такой нарядный вид? Здоровые зубы, завитки, светлый корсаж, походка? Она удивительно легка для женщины, такой коротконогой и полнотелой.

Жуаньо пошел поработать в саду. Раздача писем начинается только в восемь часов.

Мели пользуется этим, чтобы взобраться на антресоли и застлать ученикову постель. Это вовсе не было предусмотрено условиями найма, но известно, что такое шестнадцатилетний мальчуган: если за ним немножко не прибирать… Всякое уж непременно утро Мели поднимается наверх, чтобы встряхнуть простыни, на которых спал Жозеф, и перевернуть теплую еще и примятую перинку.

Существование почтальона-сборщика, при отсутствии у него порочного вкуса к рабству, только тогда и возможно, когда у него есть жена и когда эта жена заведует конторой. Жуаньо выдрессировал Мели. Труднее всего было заставить ее отказаться от детей: женщина дорожит своими пометами, подобно самкам животных. Легко понять между тем, что материнство несовместимо с регулярной почтовой службой. Мели проплакала из-за этого много ночей. Пришлось согласиться, чтобы она растила щенят. Впрочем, Жуаньо их продает; это прибыльно.

А вообще-то она хорошо освоилась с делом. Она умеет принять и подать телеграмму, разбираться в тарифах и орудовать всевозможными квитанционными книжками.

Несмотря на решетки и матовые стекла, контора — не тюрьма. Стены только снизу немного заплесневели, а наверху украшены объявлениями и афишами. Запах приятный — свойственный общественным местам. И в самом деле, в конторе бывает народ: там не проскучаешь.

Церковь не успевает, конечно, за мэрией. На муниципальных часах десять минут восьмого, когда мадемуазель Берн решается ударить в колокола.

Мадемуазель Верн, сестра священника, хранит ключ от церкви и на ночь прячет его себе под подушку. По утрам она отворяет низенькую дверь и проникает первая под гулкие своды. Ни с чем не сравнимая минута гордости, когда Бог принадлежит ей безраздельно и беседует с ней, как с излюбленным чадом. Ей одной дана привилегия нарушать — галошами по каменным плитам — божественную тишину нефа и, вися на колокольных веревках, возвещать время утренней молитвы деревне, еще объятой сном. Ее брат присоединяется к ней позже, после того как она отзвонит к обедне. Пока он открывает ризницу и готовит престол, две тени одна задругой проскальзывают между колоннами и опускаются на колени позади мадемуазель Верн — мадемуазель Массо и Селестина.

Трио благочестивых женщин каждодневно присутствует при богослужении. А так как у священника по будням не бывает мальчика-певчего, то на их долю выпадает радость отвечать на возгласы — поочередно, каждой в свой день.

Если бы Господь Бог призвал к себе одну из них, очередь оставшихся в живых наступала бы чаще; но это греховная надежда, которую каждая из них отгоняет от себя, едва она появляется.

Как только отзвонят к обедне, Жуаньо прибирает инструменты и возвращается в контору.

Он вытряхивает содержимое своего баула на большой черный стол и надевает очки. Любит он эту разборку. Вся округа тут перед ним со всеми своими маленькими злободневными тайнами, и Жуаньо роется в них всегда с удовольствием. Он перебирает конверты один за другим, разглядывает их сколько надо времени, шлепает их по заду влажным штампом и раскладывает сообразно неизменному маршруту своего объезда. У него есть нюх: в отношении большинства он приблизительно знает, о чем там речь. За двенадцать лет при маломальской наблюдательности кое-что все-таки приметишь, обнаружишь, запомнишь и угадаешь.

Но время от времени он замирает с письмом в руке. Он его переворачивает, пробует на вес, глядит на свет, обнюхивает. Если оно упорствует в сокрытии своей тайны, он не настаивает: он знает, что последнее слово останется за ним. Вместо того чтобы положить его обратно в общую кучу, он проворно сплавляет его к себе в карман куртки. Счеты будут сведены с глазу на глаз немного погодя: нет такого конверта, который не вступил бы на стезю признаний, если подвергнуть его в течение должного количества времени допросу кипятком.

IV. Мосье Энбер, учитель

Ровно в восемь часов Жуаньо с сумкой через плечо, кепи набекрень, в сопровождении пары спаниелей пересекает площадь, школьный двор, входит в пустой класс и зовет:

— Мосье Энбер!

Тотчас же выходит учитель — получать почту мэрии. Ему не хочется, чтобы Жуаньо проник на кухню, где семейство Энбер собралось за ранним завтраком. Никогда — то мосье Энбер не предложит почтальону папироску или спаниелям костей. Жуаньо его не любит. Ничего не скажешь ни против него, ни против его убеждений; но это какая-то ледышка.

После ухода Жуаньо учитель возвращается на кухню.

Над плитой сохнут пеленки. В тесной комнате пахнет кипяченым молоком, стиркой и помоями. Трое детей, сбившись в кучу в конце стола, верещат, как голодный птичий выводок. Мадам Энбер в кофте, то со смехом, то с бранью, накладывает немножко тапиоки в каждую из протянутых плошек. Она черноволоса и так дородна, что даже кожа и волосы у нее жирные. Частые деторождения ее обезобразили. Это бы еще ничего, но они дали волю одному за другим, словно демонам, всем вульгарным задаткам ее природы.