Старая Музыка и рабыни (Музыка Былого и рабыни)

Ле Гуин Урсула Кребер

Если у них нет воды, прятаться здесь они могут недолго: ночь и следующий день, и даже этого может оказаться слишком много для кормящей матери. Камза думала о том же, что и Эсдан.

— Как нам узнать, настала ли пора выходить? — сказала она.

— Придется рискнуть, когда понадобится.

Наступила долгая тишина. Было трудно смириться с тем, что глаза не могут привыкнуть к этой тьме, и сколько бы ты тут не просидел, ничего все равно не увидишь. Здесь было зябко, как в пещере. Эсдан пожалел, что на нем нет рубашки потеплее.

— Ты

грей его, — пробормотала Гана.

— Грею, — отозвалась Камза.

— Эти люди, они были невольниками? — Это прошептала Камза. Она была совсем рядом с ним, где-то слева.

— Да. Освобожденные невольники. С севера.

— Многажды много разных людей приходило сюда, — сказала она, — с тех пор, как старый хозяин опочил. И солдаты тоже. А невольников не было. Они застрелили Хио. И стреляли в Вея и старика Сенео. Не застрелили его, но стреляли.

— Их наверняка привел кто-то из полевых невольников, показал, где стоят часовые. Но они не смогли отличить невольников от солдат. Где вы были, когда они пришли?

— Спали в дальней кухне. Все мы, домочадцы. Шестеро. Этот человек стоял, как восставший покойник. Он сказал: «Всем лечь! И чтоб ни волос не шелохнулся!» Мы так и сделали. И слышали, как они стреляют и вопят по всему дому. О, Владыка всемогущий! Как же мне было страшно! Потом стрельбы не было, а тот человек вернулся и наставил на нас свой пистолет и погнал нас в старый барак. Они закрыли за нами старые ворота. Как в старые времена.

— Зачем они это сделали, если они невольники? — раздался из темноты голос Ганы.

— Старались освободиться, — ответил Эсдан.

— Освободиться для чего? Чтобы стрелять и убивать? Чтобы убить девушку в постели?

— Они все сражаются со всеми остальными, мама, — сказала Камза.

— Я думала, с этим покончено три года назад, — сказала старуха. Голос ее звучал необычно. Она плакала. — Тогда я думала, что это свобода.

— Они убили хозяина в его постели! — пронзительно и резко заверещал старик. — Что может из этого выйти!

В темноте послышалась возня. Гана трясла старика, шипела ему, чтобы он заткнулся. Он закричал: «Пусти меня!» — но притих, хрипя и ворча.

— Великий владыка! — пробормотала Камза со смешком отчаяния.

Сидеть на ящике становилось все неудобнее, и Эсдану захотелось поднять ногу повыше или хотя бы вытянуть перед собой. Он сполз на пол. Пол был холодный, шершавый, к нему и прикасаться было неприятно. Опереться было не на что.

— Если бы ты зажгла свет на минутку, Гана, — сказал он, — мы могли бы найти мешки, найти хоть что-то, на что можно прилечь.

Мир подвала вспыхнул вокруг них во всей своей хитросплетенной точности. Оказалось, что кроме пустых полок, искать нечего. Они разложили полки, устроив нечто вроде настила, и заползли на него, когда Гана вновь погрузила их в бесформенную простоту ночи. Всем было холодно. Они сгрудились вместе, спиной к спине, бок о бок.

Спустя долгое время, час, а то и больше, когда полнейшую тишину подвала не нарушал ни единый звук, Гана нетерпеливо прошептала:

— Все наверху мертвы, я думаю.

— Это упростило бы нашу ситуацию, — пробормотал Эсдан.

— Но ведь похоронены-то мы, — сказала Камза.

Их голоса разбудили ребенка, и он захныкал — то была первая его жалоба, услышанная Эсданом. Тоненькое усталое попискивание или всхлип, но не плач. Это затруднило ему дыхание, и оно начало прерываться между всхлипами.

— Ну, детка, детка, тише, тише, — пробормотала мать, и Эсдан ощутил, что она покачивается, баюкая ребенка и прижимая его к себе для тепла. Она пела почти неслышно, — Суна мейя, суна на… сура рена, сура на… — Монотонное ритмичное жужжащее мурлыканье согревало, создавало уют.

Должно быть, он задремал. Он лежал на полках, свернувшись калачиком. Он не имел ни малейшего понятия, как долго они пробыли в этом погребе.

Я прожил здесь сорок лет, алкая свободы, сказал ему мысленный голос. Это алкание привело меня сюда. Оно меня отсюда и выведет. Я буду держаться стойко.

Он спросил остальных, слышали ил они что-нибудь после окончания бомбежки. Все ответили шепотом, что нет.

Он потер затылок.

— Как ты мыслишь, Гана? — сказал он.

— Я мыслю, что холод ребенку вреден, — сказала она почти нормальным голосом, который всегда был тихим.

— Вы говорите? Что вы говорите? — заорал старик. Камза, сидевшая рядом с ним, похлопала его по плечу и утихомирила.

— Я пойду посмотреть, — сказала Гана.

— Я пойду.

— Да вы при одной ноге, — недовольно сказала старуха. Она закряхтела и поднялась на ноги, опираясь на плечо Эсдана. — Сидите тихо.

Она не включила фонарик, а ощупью отыскала лестницу и взобралась по ней, переводя дух на каждой перекладине. Она уперлась в крышку люка и надавила на нее. Показала кромка света. В полумраке они различили подвал, друг друга, темный шар головы Ганы на фоне света. Оно простояла довольно долго, затем опустила крышку.

— Никого, — шепнула она. — И ни звука. Словно в первое утро.

— Лучше подождать, — сказал Эсдан.

Она спустилась к ним и снова села. Через некоторое время она сказала:

— Мы выйдем, а в доме чужаки, солдаты другой армии. Куда нам тогда податься?

— Вы можете добраться до полевого поселка, — предложил Эсдан.

— Путь не ближний.

— Мы не можем знать, что нам делать, — сказал он после недолгого молчания, — пока не знаем, кто там, наверху. Ладно. Выпусти меня наверх, Гана.

— Чего ради?

— Затем, что я узнаю, кто они такие, — сказал он, надеясь на свою правоту.

— И они тоже, — сказала Камза со странным смешком. — вас не спутаешь.