Старая русская азбука
Шрифт:
Я понимаю, откуда эти крохи – от революционного разорения библиотек нашего Епифанского уезда и растопки их обложками печей (бумажный блок книги горит плохо). Лет 35 спустя после этого разорения, с середины 1950-х мой отец собирал эти остатки и нёс в дом. С их старой орфографией я знаком с самого детства. Потому и старослав «Слова о полку Игореве» мне уже в 9-10 лет был как родной.
АВТОРЫ
Хорошая научная книга часто умнее своего автора, а некоторые авторы с годами становятся просто не достойными своих книг.
КРАТКИЙ КУРС НАУЧНОГО КНИГОИЗДАНИЯ
1. отказ от туризма
2. отказ от авто, гаража и пр.
3. отказ от дорогих гаджетов
4. отказ от пьянства
5. отказ от промискуитета
6. отказ
7. отказ от компьютерных игр)))
– тогда изданные тобой научные книги польются рекой.
ЭКСЛИБРИСЫ
Не имеют смысла больше, чем смысл усилия.
1. Когда умер наш отец, художник, учитель жизни и фанатический книголюб, мы с моим старшим братом надписали все книги из секретера отца его именем, чтобы и так сохранить его память.
22 года спустя после этого умер брат. Жизнь протащила меня сквозь игольные ушки. Давно уже перед моими глазами нет книг моего отца: только помню, где лежит одна во владении моего старшего сына (кстати, последняя, купленная моим отцом, – Фаворский).
2. Недавно сквозь букинистов прошла россыпь хороших книг с экслибрисами известного советского философа А. С. Богомолова (1927–1983): так решили его наследники. Из этой россыпи у меня сейчас – первая книга С. Л. Франка. Скоро отдам её, как и многое такое же, – традиционно в библиотеку Дома Лосева.
3. Поэтому я отдаю в библиотеки максимум книг, оставляя детям только самое несомненное.
НАРОДНОЕ ЧТЕНИЕ
Кто навязал ему макулатуру? Могу судить из первых рук: даже массовая грамотность в соединении патриархального и советского образования НЕ навязывала для чтения макулатуру. Если был лубок, то он просто висел на стене.
Мой прадед крестьянин читал псалмы. Женщины его поколений не читали ничего.
Мой отец, начавший жизнь шахтным электриком, читал только классику.
Моя мать, начавшая жизнь крестьянкой и всю жизнь, 45 лет непрерывно проработавшая на шахте, читала только Тургенева, Золя, Жорж Санд, Стендаля и Мопассана.
РАДИЩЕВ
Решил прочесть Радищева известное, но редко кем читанное сочинение.
Читаю не отрываясь и до запятой. Зря Пушкин назвал это слабой литературой. Просто глядя отсюда – только такая литература в смеси политической критики с исповедальным описанием массовой проституции и аллюзий на псалмы Давида – и есть литература. Широкая актуальная и классическая образованность. Псалмы Давидовы проникают текст своими мотивами, высокая концентрация подлинного чувства, даже в риторике приобретающего библейскую чистоту. Внутри жанровая свобода и личная исповедальная откровенность, громкая исповедь. Сильные, резкие характеристики. Раскованность в предъявлении счетов к царям своим и чужим, рискованные сближения негативных образов с правящей Екатериной II. Острый политический памфлет. Религиозное вольнодумство, крайнее осуждение папоцезаризма. Идейный просветитель, педагогический пафос и целая программа. Ирония, иногда очень смешная. Отчаянно смелый тон. Увлекательный пафос правдоискания, антисамодержавный скепсис. Нелицеприятная критика. Острое переживание прав и свобод личности, гражданской свободы, правовой и экономической несправедливости, яркое изображение зла крепостного права как рабства, даже частичное оправдание жестокостей Пугачёвщины, самозванство которой не вызывает его сомнений. Пронзительней и глубже Чаадаева, который в своей критике раболепен перед выдвигаемыми образцами, а Радищев не щадит никого. Подробная стиховедческая критика русской поэзии. Больная совесть. Разоблачение столичного промискуитета и массовой проституции (символически сопровождаемой образами бань и баранок), крепостнического сексуального насилия, эпидемии венерических болезней. Пафос общественной гигиены. Перед лицом тотальной власти французского языка – утверждает приоритет английского языка (как языка политики) и латыни (наряду с греческим, как языка интернациональной классической науки и культуры) «У вас на щеках румяна, на сердце румяна, на совести румяна, на искренности… сажа. Всё равно. Румяна или сажа. Я побегу от вас во всю конскую рысь к моим деревенским красавицам». А это прямо для эпиграфа. Но страшно подумать, какой к нему должна быть книга:
Колокол ударяет. И се пагуба зверства разливается быстротечно. Мы узрим окрест нас меч и светочу. Смерть и пожигание нам будет посул за нашу суровость и бесчеловечие… Вот что нам предстоит, вот чего нам ожидать должно. Гибель возносится горе постепенно, и опасность уже вращается над главами нашими. Уже время, вознесши косу, ждёт часа удобности, и первый льстец или любитель человечеств, возникши на пробуждение несчастных, ускорит его мах. Блюдитеся.
Бб
Боль: Борисов-Мусатов
Подвиг жизни Виктора Эльпидифоровича Борисова-Мусатова (1870–1905) – из того разряда, что авторы восторженных биографий склонны сравнивать с памятниками-монолитами: из чистого золота, из единого куска камня, прямой и ясный как стелы Стоунхенджа. Страшно, что эта мужественная прямота была предопределена не только талантом художника и его трагической волей, но и мучительной борьбой с тяжёлой инвалидностью, приобретённой в младенчестве, близкой и скорой смертью в тщетной борьбе с пожиравшим художника уродливым горбом. В русском модерне Борисов-Мусатов в считаные годы (менее 10 лет) своего чистого творчества сразу прошёл путь, пройденный западными родителями нового искусства за 100 лет, – от прерафаэлитов до модерна, соединив их мифологический символизм с импрессионизмом оптики и мистикой переживания.
Его тайна вовсе не в том, что мещанин Борисов-Мусатов вдруг ощутил посмертную магию брошенных или вымерших русских дворянских усадеб – и обессмертил их бывшую аристократическую тоску как тоску о потустороннем, о старом и новом смысле, который так и не найден в посюсторонних суете и лжи.
Его художественное изобретение не в том, что он сознательно или бессознательно применил в самых важных своих трудах систему, перспективу концентрических образов и композиционных пространств. Пошлость страданий по изжитому в праздности и фанаберии феодализму – художнику чужда. Его призраки и тени – не посетители буржуазных застолий со столоверчением и вызыванием духов Наполеона и Ашшурбанипала. Его привидения – это обычные души, которым не нужно даже бессмертия. Им важно перейти черту смерти без страха и ужаса, преодолеть смерть исключительно ради её преодоления и медленного растворения там, где растворяется всё.
Художественный язык Борисова-Мусатова – для того, кто не знает о его инвалидности, – резко отличен от театрального стандарта, общего почти для всех направлений фигуративного и даже нефигуративного искусства. Борисов-Мусатов не смотрит на мир глазами театрального зрителя, и мир его – не сцена с представлениями, декорациями и кулисами, не экран кинозала, не видео в гаджетах или компьютерных играх, не «живые сцены» замерших в комнате ряженых энтузиастов. Его картина мира, его картины о мире – вертикальные объёмы словно низко летящего над травой и водой наблюдателя и рассматривателя, может быть, ребёнка или карлика, но внимательного к тому, из чего состоит обыденная почва, по которой ходят тени и ткани. Он так и летел над ней.
Брежнев: Дмитрий Налбандян
Советский идеологический официоз в области изобразительного искусства не был так прост, как кажется на первый взгляд, и породил за 74 года своего существования – с 1917 по 1991 год – целую галерею обласканных, прославленных и награждённых им художников, среди которых нашлось место и подлинным титанам кисти и резца, и выдающимся деятелям художественного сервиса, и крайне успешным культур-бизнесменам. Главные персональные художественные институции, которые до сих пор принимают на себя массовую потребность в «картинках» и прочем подобном, их персональные репутации, по-прежнему порождены СССР. Ведь именно в СССР сложилась официозная фронда книжного рисовальщика-иллюстратора Ильи Глазунова (1930), которая после СССР монетизировалась в виде художественной Академии его имени в центре Москвы, салонная слава гиперреалиста Александра Шилова (1943), после СССР отлившаяся в личный государственный (!) музей Шилова, организаторская мощь скульптора, Героя Социалистического труда Зураба Церетели (1934), после СССР отдавшая ему в руки целую Академию Художеств.