Старая скворечня (сборник)

Крутилин Сергей Андреевич

9

«A-а, так вот почему она хотела, чтоб я отыскал эту самую вуаль! Она боялась, что всеми ее тряпками завладеет Катя. Завладеет и прочтет… Нет-нет! А может, она хотела, чтоб он прочитал?! Да, да! Она была натура искренняя, но нельзя же рассказать мужу все-все. У каждого человека есть что-то такое, что он стыдится рассказать самому близкому. Или не решается до времени. Или… или просто скрывает…»

Иван Антонович открыл наугад первую попавшуюся страницу.

«Он не обещал меня взять в жены, — читал Иван Антонович. — У него была жена. Он не дарил мне подарков и не унижал меня… (Зачеркнуто два или три слова.) Он попросту был щедр со мной. Щедр тем, чего у него был избыток, — любовью».

«„Щедр любовью“?! — Испарина выступила на лбу Ивана Антоновича. — Уж не про меня ли? Но при чем тут жена? Так

кто же этот ОН? Когда, в какое время это было?» Иван Антонович вытер ладонью испарину со лба и, не убирая упавшего на пол белья, побрел от шкафа. Как ни велико было желание сейчас же, немедленно сесть в кресло и листать, листать ее дневник, чтобы найти ответ на все недоуменные вопросы, Иван Антонович переборол себя. То есть и перебарывать-то не надо было: поступив так, Иван Антонович не был бы самим собой. Он считал, что чрезмерно волноваться и переживать вредно для здоровья и что порядок и последовательность в любом деле необходимы прежде всего. Мало того: чем важнее и ответственнее дело, тем более должно быть порядка и последовательности. Поэтому Иван Антонович положил дневник на столик, стоявший в изголовье его тахты, выдвинул ящик, куда на день убиралось постельное белье, разостлал себе постель, переоделся в ночную пижаму, зажег ночник, снял очки, которые он носил днем, и надел другие, для чтения. Потом он задернул занавески на окнах, лег в постель, взбил повыше подушки и лишь после всего этого взял в руки дневник.

На первой странице столбиком — точь-в-точь, как на обложке школьных тетрадей печатают таблицу умножения, — было выписано расписание лекций. «Значит, записи относятся еще к тем временам, когда она была студенткой Строгановского училища», — заключил Иван Антонович. Он перечитал перечень дисциплин: «натура», «лепка», «мастерские», опять «натура» — и перечень ему ничего не сказал. Все эти «натуры» и «лепки» могли быть и на втором, и на третьем курсе. Иное дело у них, в политехническом. Там накопление знаний построено на научной основе: сначала — физика, геодезия, геология, а железобетон, затворы, гидростанции — уже на старших курсах. Да и в освоении самого предмета тот же принцип. Винтики геодезических инструментов крутишь под присмотром Лутца, преподавателя, а лекции идешь слушать к профессору Дитцу. Только после лекций великого Николая Николаевича Павловского, гидравлика, прослушаешь спецкурс у Чертоусова, а там понюхаешь и гидромеханики со всей ее математической заумью, ни разу в жизни не пригодившейся…

«Да-а!» — Иван Антонович вздохнул, вспомнив, сколько волнений доставляли ему эти геодезисты — Лутц и Дитц. А теперь он знает, наверное, не меньше всех Лутцев и Дитцев. Вот этими ногами, которые, хоть час лежи, никак не могут согреться, — своими ногами исходил он зоны затопления чуть ли не всех великих гидроузлов, построенных после войны. Исходил, измерил вдоль и поперек, а потом и вычертил.

Да-а! Лутц — Дитц… Дитц — Лутц… Иван Антонович перевернул страничку. На обратной стороне листка — расписание государственных экзаменов. «Выходит, записи относятся к тридцать пятому году, — решил Иван Антонович. — За год до нашей свадьбы…»

Однако у него хватило терпения не растравлять себя этой мыслью: не можем же мы предположить, что с нами станет через год?

Попутно, разглядывая страничку, Иван Антонович отметил про себя, что, помимо дипломной работы, в Строгановке были еще и государственные экзамены, тогда как они в политехническом госэкзамены не сдавали — защищали только диплом.

Спешить было некуда — никто теперь не отнимет у него ее завещания. И тем не менее Иван Антонович решил, что он сначала бегло перелистает дневник, а затем, на досуге внимательно изучит его весь — от корки до корки. Решив так, он стал торопливо листать страницы, отыскивая первую запись, где появляется ОН — не он, Иван Антонович, а тот, который был так «щедр любовью».

И он очень скоро отыскал это место.

Отыскал и, озаренный тайной догадкой, перечитал это место несколько раз.

«28 ноября. Не дом, а содом! Маша привела вчера смазливого студента и объявила, что это ее муж. У Кати грудной ребенок, а тут эта парочка новобрачных. Родители уступили им свою комнату. Пама, мама, я и Маркиз спали на кухне. А сегодня мама съездила к Н. К. и попросила ее, чтобы эта добрая старуха (надо лучше прятать этот дневник: не дай бог, она прочтет такое! Ведь Н. К. считает себя молодой) приютила меня хотя бы на время, пока наш содом угомонится. Я — с радостью! Подушку, книги — в узел

и бегом на Сивцев Вражек. Н. К. еще более постарела и ворчлива — страх! Но, как и в молодости, держит салон. Вечером — общество. Полно каких-то старомодных актрис, актеров, старательно закрывающих свои лысины остатками волос. Никого не помню и не знаю! Из знаменитостей был лишь один В. В. Какой же он вежливый! „Дорогая Н. К.! Это ваша племянница? Разрешите поцеловать ее ручку. Лена? Очень приятно“. Никогда б не поверила. А в кино он совсем другой. Это оттого, наверно, что он часто играет белых офицеров. А в общем — было очень весело».

«Гм! Весело…» — Иван Антонович снял очки, потер пальцами глубоко запавшие глазницы. Вспомнил, что Лена рассказывала как-то, что было такое время, когда она жила у подруги матери, известной драматической актрисы Нины Константиновны Османовой. Он не сомневался, что Н. К. — это и есть та самая «добрая старуха». Иван Антонович знал ее немного. Она была у них с Леной на свадьбе. Седая, полнотелая, в кружевной старомодной накидке, она важно восседала за столом, изредка перебивая шумливую молодежь нравоучительными замечаниями. Актриса была у них за свадебного генерала. Знаменитее ее никого у них не было. И щедрее — тоже. Она подарила молодоженам баснословно дорогой набор серебряных ложек и вилок на двенадцать персон. Этими приборами они пользовались всю жизнь. Гости всегда удивлялись — откуда у них такое дореволюционное серебро? И Лена охотно рассказывала, что у них на свадьбе была Нина Константиновна Османова, знаменитая актриса. Вот она-то и подарила. В войну, когда Лене было очень туго, Иван Антонович, служивший на Севере, писал ей, чтобы она «загнала» серебро: мол, живы будем, разбогатеем, приобретем новое. Но Лена не послушалась.

Этими вилками ели гости и сегодня…

Иван Антонович бывал и дома у Османовой. После их женитьбы Лена пыталась ввести его в «общество». Теперь уж Иван Антонович плохо помнит, в каком доме по Сивцеву Вражку жила актриса. Он помнит только, что всего было слишком много: и мебели, и картин на стенах, и еды. И это обилие, и бесконечные сентенции, которые любила изрекать актриса, ошеломили Ивана Антоновича: он ничего не ел, вертел в руках махры скатерти и — что уж совсем плохо — отвечал на расспросы хозяйки дома косноязыко, как самый раступой мужик. Дня через три после их визита Лена сказала за ужином: «Знаешь, Ваня, я сегодня звонила на Сивцев Вражек». — И улыбнулась как-то затаенно. «Ну и что?» — спросил Иван Антонович, не очень-то понимая значение ее улыбки. «Ты не произвел впечатления на Нину Константиновну», — только и сказала она. Он промолчал, но после этого разговора его не тянуло больше на Сивцев Вражек.

И теперь лишь при одном воспоминании о том их посещении Ивану Антоновичу стало не по себе. «Не произвел впечатления! Еще бы! — в сердцах подумал он. — Салон! Общество…» А он — инженеришка, в стоптанных ботинках и мятых брюках и с этим чертовым языком, доставшимся ему в наследство от сцепщика-молчуна.

10

Потом пошли записи очень длинные — и все чистая ерунда: описание вечеров в клубе ВТО, каких-то диспутов, впечатления от просмотра спектаклей. «Я никогда не ходила так часто в театр, как теперь. До этих пор я не понимала, почему мама так увлечена сценой. Мне она казалась чудачкой. Ведь мы уже были взрослые, а она все еще играла в „Тартюфе“. И только любовь к В. В. открыла мне всю прелесть театра, его романтику…» В записях подробно перечислялось, кто играл, кто что говорил о спектакле в кулуарах или на диспуте. Имена одних артистов и актрис ока писала полностью, других обозначала инициалами. Среди артистов были имена довольно известные: «Прошел Мейерхольд, похожий на Бетховена — гривастый, лобастый и непонятный». И рядом: «К. играла Варвару в „Грозе“. Смешно видеть сестру сводницей».

Однако среди «вензелей» чаще других встречался загадочный «В. В.». «После спектакля подошел В. В. Спешил, даже не до конца снял грим. „Ну, как я играл?“ — „Великолепно!“ — „Да-да! Это вы меня вдохновили. Я видел вас. Я все время смотрел на вас. Вы сидели в четвертом ряду, Я в-и-д-е-л!“ М. б., это начало?..»

«Сегодня вечером забежал В. В. Старухи не было дома. Любезничал. „Извините, извините!“ А сам все поглядывал на кухню — не видит ли домработница».

Читая, Иван Антонович мучительно думал: кто ж такой этот «В. В.»? Кто мог скрываться под двумя этими буквами? Он стал вспоминать имена и фамилии актеров, которых знал. И злился на себя, что знал их мало.