Старое пианино
Шрифт:
Иногда что-то гремело, будто рушились стены, падало тяжело и гулко, звенело, разбивалось на мелкие осколки, но все поглощала призрачная пустота, выплевывающая время от времени исступленных бойцов, их мечи рубили туман в клочья, обрывки оседали на крышке старого пианино.
Несколько раз противники грохались на землю — Регулу определенно приходилось нелегко, его белая одежда и крылья были в крови. В таком же состоянии находился Себ, только на его черно-красном одеянии кровь была меньше заметна. Ударившись оземь, оба с трудом поднимались, но сшибались с еще большим неистовством и снова уносились в безоглядную
Где-то вдалеке вскрикнул Себ, Максим узнал его голос, ворвавшийся болезненным отчаянным, яростным криком в устоявшуюся красоту исполняемой мессы.
И вдруг… Что-то изменилось в колебании мистических струн, чуткое ухо пианиста мгновенно уловило начинающуюся трансформацию. Голоса менялись, как если бы музыкант манипулировал кнопками синтезатора. Звуки преобразовывались, сначала незаметно, затем все более отчетливо, пока не обрели настоящее фортепианное звучание.
Медленно начало светлеть, рассеивалась пасмурная мгла, отдалялся и затихал в вышине лязг оружия. Из небытия стали возвращаться стены кабинета, сначала они были прозрачными, но вскоре вся обстановка проявилась — отдельными штрихами, линиями, наконец восстановилась полностью. Плесень на потолке и по углам ссохлась и рассыпалась в пыль, холод вытянуло в щели.
Максим все еще играл, когда дверь с шумом отворилась, и быстрым шагом вошел Михалыч. Первым делом он направился к окну, отдернул шторы и распахнул створки оконной рамы. На улице еще не стемнело. Живительный естественный свет хлынул в затхлое помещение. Максим вдохнул полной грудью свежий воздух и взял последний аккорд.
Голова у него кружилась, он чувствовал, что упадет, если встанет со стула. Наступила реакция после экстремального перенапряжения всех сил. Только сейчас он ощутил горячую струйку крови на шее, она текла из раны, оставленной на память клинком демона.
— Михалыч, неужели мы сделали это? — Максим не узнал свой охрипший голос.
— Да, мы победили. Проход закрыт. Себ больше не придет, во всяком случае, в ближайшее тысячелетие.
Максим смотрел на него, и какая-то догадка стучалась в его затуманенный мозг. Друг его был весь в крови, на руках алели глубокие порезы, сквозь ткань рубахи на боку проступало багровое пятно.
Михалыч заметил на полу черное перо, подобрал, молча смотрел на него некоторое время, затем спрятал у себя в нагрудном кармане.
Он подошел ближе, присел рядом с Максимом на корточки, разглядывая его рану на шее. Озабоченно сдвинул брови, отчего лазурные глаза его стали казаться еще светлее:
— Плохо. Себ успел навредить напоследок. Рана от клинка демона — дело нешуточное. Моя вина: нельзя было подпускать его к тебе близко.
«Ну конечно… никаких сомнений… какой же я чурбан! — думал между тем Максим. — Мне давно следовало догадаться».
— А сам-то, тебе не страшен клинок демона?
— На мне все затянется, не успеешь глазом моргнуть, а вот с тобой придется повозиться.
— Михалыч, ты опять перебрал с одеколоном. — Максим провел ладонью по щеке. — У меня до сих пор щетина благоухает, вот, полюбуйся — пушинки застряли, хотя ты лишь слегка задел меня крылом. Себ, небось, от газовой атаки задохнулся.
Оба безудержно расхохотались, как это нередко случается с теми, кто только что на пределе своих возможностей выполнил смертельно опасную, тяжелую работу и наконец позволил себе расслабиться.
Ворвался Ярик. Он шумно выражал свою радость, рассказал, что с Лизой все в порядке: девушка поймана, связана по рукам и ногам и передана в таком виде отцу. Следы поимки Лизы были видны на его лице — на веке и ниже на скуле рдела длинная царапина.
— Макс, ты молоток! Заткнул-таки паскудную трубу. — Ярик бросился обнимать друга. — Да вы оба в крови! Чем вы тут занимались?
— Известно — чем. Дрались с Себом. Ты на себя посмотри, афиша вся разукрашена… Помоги мне встать, — попросил Максим.
— Да-а, укатали сивку крутые горки, — с жалостью изрек Ярослав.
Мужчины подхватили Максима с двух сторон и повели в гостиную, усадили на диван.
— Ну что, опять обойдемся без врачей? — начал ворчать Ярик.
— Не надо никого, Михалыч вылечит, — улыбнулся Максим. — Он лучше любого врача.
Максим уснул рано: строгий доктор не позволил ему дольше бодрствовать, потребовал отложить все оставшиеся вопросы на утро. Максиму, конечно же, хотелось повидать Лизу, но он понимал, что находится в плачевном состоянии, и подозревал, что состояние Лизы не лучше.
Поутру ему долго не хотелось вылезать из-под одеяла, он списал это на остаточную слабость. Шея у него была забинтована, рана ныла, он испытывал недомогание, но не хотел оставаться в постели.
Кровати снова растащили по отдельным спальням, поэтому Максим проснулся в одиночестве. Он полежал еще с полчаса, потом поднялся и поплелся в ванную комнату. Вернулся посвежевшим, без своей многодневной небритости.
Оказалось, что его дожидается Василий. Парень был взволнован, ходил из угла в угол, увидел входящего Максима и чуть не сбил его с ног, так порывисто метнулся навстречу:
— Максим, где Михалыч? Срочно нужен! Надо Лизе помочь. Я надеялся, что найду его у тебя, а он как в воду канул.
Он рассказал, что Лиза пришла в себя после вчерашнего. Когда ее схватили, она отчаянно сопротивлялась, исцарапала и искусала обоих мужчин, но им удалось ее связать. Она пронзительно кричала, ругалась, поносила вероломных обманщиков, угрозы сменились слезами и мольбами. Лиза заклинала отца, чтобы он развязал веревки и отпустил ее, рыдала, твердила, что любит Себа и не проживет и дня в разлуке с ним. Веренский, видя страдания дочери, сам заплакал от жалости, руки его потянулись к узлам от веревок…
— Хорошо, что мы это предвидели, были настороже, — описывал события Василий. — Ярик просто рассвирепел, чуть не прибил Леонида Ефимыча. Лиза нам едва глаза не выцарапала, а старик сопли распустил, по выражению Ярика. Я тоже разозлился на папашу, ведет себя как слизняк. Сам же втравил нас в эту жуть.
— А что Лиза? Неужели успокоилась?
— Как тебе сказать… Видимо, как раз в тот момент, когда зловещий коридор начал закрываться, она вдруг потеряла сознание, так и оставалась бесчувственной до утра. Михалыч приказал ее не трогать, мол, она, на самом деле спит, и сон ей необходим.