Старосольская повесть
Шрифт:
— Ну мною-то они, Егор Герасимович, еще не командовали, — возразил между тем за стеной спокойный голос Якова. — А коль до сей поры худого не делывали, то мне и лишать их своей воли не за что… Вот коль проштрафятся — тогда дело иное…
— Не так небось ты с барабанщиками своими разделывался? — опять насмешливо сказал майор.
— Нет, и с теми иначе не было, — так же твердо отозвался Настин отец. — А за восемнадцать лет ни разу не подвели.
— Ну эти-то, гляди, подведут… — Снова короткий смешок. — Да, впрочем, дело твое. Мне ты только скажи, когда ответа от королевны твоей дожидаться?
— Что ж, полагаю, что к завтрашнему утру я вам ответ доставлю. Верно, у их благородия — начальника округа заночуете?
— У него… Там и буду тебя ждать. А не придешь, сам в твою магазею, как нынче, наведаюсь — жениховское дело не гордое.
Стукнула
И вскоре уже опять в доме раздался голос Якова.
— Лизаветушка, подь-ка сюды… — и вслед за тем негромкий разговор.
А поручик беспокойно вертелся на сбитой постели, повторяя вполголоса растерянно и взволнованно:
— Ах ты господи!.. Вот история-то!
В этот вечер никто долго не заглядывал к Александру Дмитриевичу. Уже совсем стемнело, когда Лизавета принесла свечу и осведомилась, не надо ли чего. Он только поспел ответить, что спасибо, у него все есть, как стукнула калитка, потом дверь — пришла домой Настя. Лизавета вышла. При ней поручик взялся было за книгу, но потом тотчас отложил ее и замер, прислушиваясь. Чего он ждал? Резких голосов? Плача Насти?.. Нет, пожалуй. Но ему так хотелось знать, что же произойдет, не должен ли он вмешаться… Если ее будут принуждать к этому замужеству, то не прямой ли его долг заговорить с Яковом, растолковать ему, как он заблуждается, напомнить, что майор в три раза старше его дочери, что он жестокий и грубый человек, что нельзя губить ее молодость, душу, красоту… И ведь Яков разумный человек, он при настоящем объяснении не может не понять этого… Но если вдруг, а это тоже, пожалуй, вполне возможно, Яков, выслушавши его, спросит: «Ну, а вашему благородию до этого какое же дело? Тут ведь наше семейное происшествие. Нам на дальнюю дистанцию надо жизнь свою рассчитывать, девушку за верного человека пристраивать. А другого такого жениха поищи-кась. Молодость-то, на что она в муже? А насчет грубости, так где же другие? Или вы, например, господин поручик? Нынче — здесь, завтра — там, и кроме вздохов да взглядов, да еще, может, рукопожатий, коли не похуже чего, тайком от родителей, — что от вас ожидать? Этакие-то, вроде вас, генеральские сыновья, столбовые дворяне, благородные, на простых девках не женятся…» — «Нет, почему же?» — отвечает он тогда. Но тут же останавливается и замолкает. А вправду, что же сказать? Ведь ни разу еще за свои двадцать один год не думал он не то что практически, а даже и сколько-нибудь серьезно о женитьбе. Она представлялась ему где-то далеко-далеко, почти как старость или как чин генерала. Но теперь, сегодня… да нет, не сегодня только… все стало иным. В первый раз в жизни так взволновало и потянуло к себе женское существо, прекрасное, доброе, разумное. И вот кто-то возьмет эту девушку навсегда, да еще как-то нехорошо возьмет, старый, чужой, грубый… Да, так, наверно, и будет… А если другой такой Насти за всю жизнь не встретишь? Станешь из года в год локти грызть и проклинать, что упустил свое великое счастье?.. Ну, а что скажут ему те, с чьим мнением должно считаться? Брат, сестра с мужем и мать. Главное, мать… Смогут ли они понять его? Навряд ли… Все будут говорить, что это мезальянс, юношеская блажь, что портит карьеру… Но что они знают? Разве они ее видели?.. Ведь мать-то, по крайней мере, должна понять, сколько счастья может дать ему эта девушка. И он будет просить ее, объяснит, умолит согласиться… Ведь любила же она сама когда-то? Должна была любить. Пусть же вспомнит…
8
Отец поручика был небогатый армейский офицер, сделавший хорошую служебную карьеру. За десять лет, с 1805 по 1815 год, он дважды воевал с французами, а в промежутке со шведами и турками. Был храбр, рвался, где только мог, в огонь и, шесть раз раненный, не потерял ни рук, ни ног. А за большой убылью менее счастливых товарищей, в те же десять лет прошел немалый путь от прапорщика до генерал-майора и был увешан заслуженными орденами.
Еще капитаном, в одну из кратких мирных стоянок, женился он на девушке пятью годами старше себя, довольно некрасивой и слабого здоровья. Но она доводилась корпусному командиру племянницей, имела кое-какие связи да собственное небольшое имение. Впрочем, в этом случае капитан был чужд расчета. И почин и напор исходили не от него, а от житейски искушенной девицы, отчаявшейся найти жениха более завидного. К тому же офицер был статен, ловок, красив, почитал в ней многие достоинства ума, светских талантов и обещал сделаться мужем легким и послушным. Надо сказать еще, что барышня эта, бывшая последней в некоем шляхетском польско-украинском роде, сильно чванилась своей будто бы высококровной родословной, сумела внушить те же понятия счастливому избраннику и непременным условием соединения поставила, чтобы он просил высочайшего разрешения присоединить к своей фамилии ее родовитое имя. Так из скромного Вербо родилось звучное именование Вербо-Денисовичей.
С войны 1812–1814 годов Вербо-Денисович возвратился бригадным генералом, вскоре же получил и дивизию, с которой исправно кочевал по квартирам в среднерусских губерниях. А генеральша, постоянно прихварывая зубами, почками, нервами, женскими болезнями, не переставала деятельно принимать, выезжать, наряжаться, читать модные романы и играть первенствующую роль в военном, чиновничьем и дворянском обществах. Между этими делами она родила двух мальчиков и девочку. Старший — Николай и девочка Лили родились через год друг за другом, а Александр был моложе сестры на целых семь лет.
После обычных гувернеров и мамзелей Николая отвезли в Петербург в Пажеский корпус, а Лили в Смольный институт. Младшего же генеральша решила растить при себе. Она любила повторять, что его «обожает», что он ее «Вениамин» и гордость. Это подтверждалось тем, что, как комнатную собачку, она всюду таскала мальчика за собой, одевала по парижской картинке, завивала, душила, обкармливала конфетами, пирожными и заставляла с выражением читать французские стишки в своей и чужих гостиных. При этом очень много противно пахнувших, по мнению Саши, девиц и дам тискали его о свои корсеты и бюсты, мусолили поцелуями, называли «ангелочком», «цветочком», «душенькой» и также пичкали сластями. Такая жизнь мало нравилась живому мальчику, которого тянуло поиграть со сверстниками, выкупаться, сбегать на конюшню, повозиться с собаками.
Отца он видел редко. Утром и днем генерал был занят, уезжал по полкам, принимал у себя по службе, занимался с адъютантами. А если вечером и бывал дома, разговаривал с гостями или играл в карты, то Сашу уже укладывали спать. Лишь за обедом он наблюдал бравого громкогласного здоровяка с ловко прилаженной на лысеющей голове волосяной накладкой, облаченного в блестящий мундир и окруженного почетом. Отец иногда ласкал Сашу и тоже тискал, но по-своему, крепко, ловко, с армейской шуткой царапая бритым подбородком его щеки.
Потом генерала перевели в Москву, где назначили, кроме командования дивизией, еще председателем комитета по постройке каких-то казарм, складов, манежа. Больше прежнего стало бывать в доме гостей, чаще выезжала генеральша, богаче сделались обеды, балы, важнее и чиновнее партнеры генерала за вистом, еще громче звучал его смех и выше поднимались плечи в густых эполетах. Саше шел уже десятый год, у него появились знакомые дети того же круга, учителя ходили к нему на дом, за манерами следил новый гувернер — парижанин. Мать многозначительно повторяла, что надеется увидеть его посланником…
И тут-то все неожиданно лопнуло. В отцовском комитете оказалась растрата на очень большую сумму. Началось следствие. Генерала отстранили не только от комитета, но и от командования. К ним все перестали ездить, мать плакала, нюхала соли и ежедневно падала в обморок, гувернер забросил Сашу и шушукался с дворовыми девушками, а генерал, пожелтевший, постаревший, злой, сидел, не вылезая из халата, в своем кабинете с каким-то вертлявым подьячим, строча бесконечные ответы на бесчисленные запросы аудиториата.
Скоро по следствию открылось, что главный вор — правитель дел комитета, который уже пять лет присваивал большие суммы и ловко проводил ревизоров. Что, следовательно, начал он свои хищения задолго до назначения председателем Сашиного отца и что тот о них ничего не знал. Но попутно выяснилось также, что генерал кое-чем чрезмерно попользовался при сдаче последних подрядов на постройках. И тут же всплыло, что у него была уже лет десять вторая семья, какая-то обер-офицерская вдова с двумя детьми, привезенная также в Москву и требовавшая теперь средств на содержание. А средств не было никаких. Материнское приданое прожили давно, в первые годы генеральства, на подобающее обзаведение, после же, при широкой жизни, отложить ничего не сумели, а теперь генерал получал лишь четверть жалования «впредь до полного окончания следствия». Конца же ему не предвиделось.