Старосольская повесть
Шрифт:
В августе Жаркий съездил в Новгород и уладил все дело, приплатив, правда, еще и гостеприимному братцу триста рублей за «семейное бесчестие».
Высчитывая и прикидывая, как бы на том же подряде оправдать новый расход, а для отдыха от этих мыслей вспоминая Настин взгляд, походку, стройный стан и грудной мягкий голос, Егор Герасимович возвращался в Старосольск. На предпоследней почтовой станции он догнал молодого инженерного поручика. Юноша уже сутки сидел здесь, тщетно ожидая лошадей. Обрадованный появлением майора, местного начальственного лица, он просил посодействовать его выезду.
Не имея обыкновения
Увидя, что такая встреча может быть ему не без пользы, Егор Герасимович пригласил молодого человека ехать с ним до города и приказал закладывать. Для майора, который шутить не любил, лошади тотчас нашлись, и через полчаса они тронулись в путь.
Из дальнейшего разговора Жаркий узнал, что поручик — сын боевого, ныне уже умершего генерала, что старший брат его — гвардии ротмистр и служит в Варшаве при князе Паскевиче, а мать живет с замужней сестрой в Петербурге. Услышал и двойную, не то украинскую, не то польскую фамилию поручика — Вербо-Денисович, — с пояснением, что отец его был киевский помещик. И много еще другого, вплоть до того, что поручик, несмотря на свои двадцать один год, не пьет и не курит.
Среди этой молодой дружелюбной и простосердечной болтовни инженер вставлял и дельные замечания о мостах, канавах, о дороге, видных из экипажа постройках, расспрашивал о пахотных солдатах и исчезнувших военных поселениях.
Но, несмотря на юношескую доверчивость и разговорчивость, он твердо отказался от предложенного майором гостеприимства в городе и попросил только довезти до трактира, где можно найти комнату для суточного постоя.
«Что ж, — подумал Жаркий. — Пожалуй, оно и спокойней. А он и так уж мной одолжен. Авось пригодится на что…»
Однажды в начале сентября под вечер, когда Яков шел домой из своего магазина мимо окружной канцелярии, несколько писарей наперебой закричали ему из окошек, чтобы сейчас шел к капитану.
Яков вошел в комнату начальника округа и вытянулся у притолоки.
— Здорово, брат!.. То есть мое вам почтение… — отвечал капитан на его приветствие и, сделав короткую паузу, гаркнул улыбающимся в дверях писарям: — Ну, чего заснули? Стул, живо, их благородию!.. — и после этого сообщил ошеломленному Якову, что нынче с почтой получена бумага о производстве его в коллежские регистраторы за долголетнюю беспорочную службу.
Оправившись от изумления, Подтягин стал благодарить капитана, но тот отрицательно затряс головой:
— Нет, брат Яков Федорович, не на чем, я тут вовсе не причастен. А полагаю, что не иначе как Егор Герасимович к делу руку приложил…
Идя домой из канцелярии, Яков соображал, как нежданное производство отзовется на дальнейшей жизни. И первое пришло ему в голову — можно ли теперь будет чиновнику-то по-прежнему брать на заказ столярную работу?.. А следом заворочалась и вторая забота — придется ведь, поди, всю новую одежу строить, и денег немало и жаль как-то с солдатским мундиром расставаться. Ведь шутка ли — тридцать четыре года относил. Да и чин штатский, полупочтенный какой-то — регистратор…
«Будто и радости во мне нет, — усмехнулся он. — А что еще Лизавета скажет — чиновница-то новая…»
Под вечер следующего дня к избе Якова подходил молодой офицер. Поручик Вербо-Денисович жил с неделю в селе, встав на квартиру у одного из пахотных солдат, представившись по начальству и постепенно входя в курс службы и жизни. Теперь он шел к столяру заказать полку для книг, составлявших едва ли не половину его багажа.
Над воротами последнего к околице дома поручик прочел красную надпись, намалеванную на голубой дощечке: «Фелдвебеля Яков Потягина».
В ожидании коровы с поля калитка была приоткрыта, и Денисович увидел на чисто выметенном дворе ящик, полный опилками, и две обструганные тесины, прислоненные к сарайчику, подтвердившие, что он пришел куда следует. Где-то поблизости звучный мужской голос бойко выводил мотив Преображенского марша со старыми словами:
Знают турки нас и шведы, И про нас известен свет…Поручик ступил через дощатый порожек, и в ту же секунду откуда-то слева и сверху упал клубок белой шерсти и прокатился перед его ногами, преградив путь тонкой натянутой ниткой. Он поднял голову. У выходившего на двор довольно высокого оконца с белым резным наличником стояла молодая девушка и растерянно, по-детски чуть приоткрыв от неожиданности рот, смотрела на него и на свой скатившийся с подоконника клубок. У груди она держала какое-то вязанье. Поручик с минуту смотрел на прелестное лицо, темно-русые волосы, ясные зелено-голубые глаза, ровные белые зубы. Нежные черты оттенялись накинутым на плечи голубым шугаем, отороченным рыжей лисой. За эту минуту взаимного созерцания девушка залилась яркой краской смущения и стала еще лучше.
Наконец Денисович опомнился — нагнулся, поднял клубок, отряхнул от пыли и, привстав на земляную завалинку, подал его хозяйке.
— Вам, верно, папеньку? — проговорила девушка. И по легкому, но стремительному движению стана поручик понял, что она готова скрыться и едва принудила себя выговорить этот вопрос.
— Да, мне бы полочку заказать, — ответил он и соскочил на землю.
При звуке голоса девушки напев марша оборвался, а после фразы поручика из отворенной дверцы сарая против дома высунулась сначала черная нога-деревяшка, а за нею показался высокий человек в холщовых штанах и нижней рубахе. В руках у него была стамеска и какая-то палочка.
— Виноват, ваше благородие, — сказал он, увидев офицера. — Сей момент мундир вздену, — и вновь нырнул в дверь.
— Да нет, зачем же, не трудитесь… — поспешно проговорил Денисович и подошел к сарайчику.
Ему очень хотелось обернуться, чтобы еще раз увидеть девушку, но он не решился на это и дождался, пока инвалид, уже в мундире, с затертой тесьмой сверхсрочных шевронов на рукаве, вылез на двор.
Выслушав заказ, Подтягин на миг задумался, разглаживая пышные седеющие бакенбарды, и потом вымолвил: