Старосольская повесть

Глинка Владислав Михайлович

Подумав и разузнав что следовало, Яков согласился и недели через две поехал к новому месту. Село ему понравилось. Недаром так зовется, кругом холмы, между ними речка небольшая бежит, за версту — лес. И не скучно, стоит село на Псковском тракту, нет-нет да и мелькнет проезжий какой. Тут же почтовая станция.

Под жилье Подтягин сразу же приглядел большую избу-пятистенку на чистом месте, у самой околицы. Строил ее для себя ротный фельдшер при поселениях и только что покрыл, как пришлось уходить на войну. Теперь он прислал новому сельскому начальству письмо, прося продать за сколько бы ни дали… Яков купил избу по цене сруба — за двадцать рублей.

Должность оказалась самая простая. Принять в магазин — большой кирпичный амбар на другом конце села — зерно, что по раскладке следует с каждого хозяина — пахотного солдата, выдавать им же, когда начальство велит. Конечно, все точным весом и с записью в книге, да следить, чтобы в магазине

зерно не сырело. Правда, Жаркий взвалил на Якова часть письменных немудреных дел в канцелярии округа, но все времени оставалось довольно.

То, что увидел в селе Яков, очень ему понравилось.

От военно-поселенских жестоких порядков мало что осталось. Жили теперешние пахотные солдаты почти как все государственные крестьяне, даже бороды позволили им отпускать и строю более не учили нисколько. Только что носили одинаковые серые кафтаны, бескозырки да в поле выходили по барабану, со старыми унтерами за командиров. Так это ничего — порядку будто больше. Начальства стало не много. Егор Герасимович после раны присмирел, дрался редко и не сильно. Может, оттого, что левой рукой несподручно. А может, помнил недавно здесь случившееся и побаивался.

С помощью соседа, которому по воскресеньям ставил полштофа, Яков принялся устраивать свое будущее жилье. Обвел место двора и сада жердевым забором, смастерил кой-как и вставил рамы. Потом, отпросившись у начальства, поехал в город за гвоздями, петлями к дверям, стеклами и прочим.

И, трясясь полдня на казенной телеге, раздумался не спеша про то, что между делом не раз мельком прикидывал, как не ладно будто селиться в новом месте с чужой женщиной, хоть и под сорок лет и не больно видной собой… Что народ-то станет про нее болтать?.. Опять же, захочет ли и Лизавета сама бросить домишко в слободке — место, давно насиженное… А и пожалеет Настю да согласится ехать в село, то хорошо ли человека за его доброту выставлять не то нянькой, не то батрачкой?.. Как же быть?.. Выходит, время пришло жениться. Положим, девку сыскать — только свистни… Да будет ли по душе-то? И коли откладывать, то рождественский пост недалече. Или в Высоком до весны одному жить? Тоска… Привык к Насте, к дому… да и к Лизавете этой… Порядок у нее, чистота, почтение, все как надо… Опять же и Дуня-покойница перед смертью что говорила… А вторую такую, как сама-то Дуня, разве сыщешь?..

Одним словом, приехав, он под вечер завел с Лизаветой разговор, от которого та растерялась, закраснелась, начисто онемела, потом заплакала и не спала всю ночь. А наутро отправились они в ближнюю церковь и вернулись оттуда законными супругами.

В ноябре в Высокое перевезены были Лизавета с Настей, кой-какой скарб и все козы и овцы. А домик в слободке продали.

Яков не ошибся в той, которую выбрал. В новом положении, в новом месте Лизаветушка показала, какая она хозяйка. Все, что знала и умела, но что до сих пор, до тридцати восьми лет, не к чему было приложить в своем бедном хозяйстве, здесь, в большой избе, при хорошем достатке, — все пошло в дело. С утра до ночи без устали и отдыха она, неусыпно приглядывая за Настей, варила, пекла, стирала, шила, мыла, убирала, солила, квасила впрок, ходила за козами, чесала шерсть, пряла. Да разве перечтешь все нужное, на чем держался дом у расторопной женщины? И все это с каким-то новым, радостным, но немного удивленным лицом, как бы не веря, что ей, старой, некрасивой, не бойкой на язык девке, выпало этакое счастье. Ведь с самого прихода Якова с войны она со страхом ждала, что вот-вот он куда-нибудь уедет, возьмет от нее девочку и останется она опять одна со своими козами, клубками шерсти и одинокой надвигающейся старостью. А тут — на-ко!.. Теперь ее переполняла бесконечная благодарность к судьбе, к Якову, к Насте, и она рьяно и любовно устраивала их новую жизнь. Никогда никого не звала она на помощь и все и всюду успевала сама. Яков только весело на нее поглядывал да похваливал:

— Ай да Матвеевна, ай да герой!..

В Высоком было больше ста дворов, находилось управление Округом пахотных солдат, то есть канцелярия или «штаб», и квартировало начальство — три офицера. Здесь стояла каменная церковь и жил ее причт, помещались гауптвахта и хлебный магазин. И как во всяком тогдашнем населенном пункте, жители делились на несколько обособленных групп. Офицеры и священники составляли «высший свет», писаря, каптенармус, фельдфебель, фельдшер, дьякон — второй или средний круг, и, наконец, обыватели, то есть «пахотные солдаты», — третий, самый обширный и деятельный.

Яков не спешил тесно войти в свое среднее общество, хотя и поддерживал с ним нужные добропорядочные отношения. Ближе сходиться как-то все было недосуг.

На новом месте он как бы заново родился. Сзади остались двадцать лет службы, когда вовсе не принадлежал себе, делал, что велят. И здесь, вдруг, проснулись в нем задавленные солдатчиной коренные крестьянские инстинкты труда и созидания. Приковыляв в должность и выполнив все, что в ней полагалось, он, не мешкая, возвращался домой, скидывал мундир и, наскоро поев, хватался за косу, топор или заступ. Ему доставляло новое и полное удовольствие устраивать свое хозяйство. Все было занятно и хоть порой не сразу, но неминуемо спорилось. Отставной тамбурмажор оказался, что называется, «великий человек на малые дела». Как раньше быстро выучивался он бить в барабан, считать амуницию своей команды или вязать чулки, а при постройке дома тесать бревна, ладить дверь или крыльцо, так теперь то брался за посадку смородины и яблонь в саду, то расширял теплый козлятник, то мазал глиной пазы на чердаке.

Но хотя все это шло хорошо и было нужно, однако уже в первый год своего сельского житья Яков особенно пристрастился плотничать. Конечно, немалую роль сыграло тут, что двигался он на деревянной ноге все же не как на своей, оставленной под Варшавой. Поначалу мастерил все самое простое, нужное для своего обихода: полки, лавки, лари, кормушки. А потом помаленьку взялся и за столярные поделки. Сделал стол, табуретки, шкафчик для посуды. Сперва выходило топорно, грубо, неуклюже, но глаз и охота делали каждую следующую вещь лучше и лучше. Появился кой-какой инструмент, на дворе в сарае пристроился верстачок, окруженный горками свежих пахучих стружек. А потом, на третий уж год, глядишь, и соседи стали просить сделать улей, лавку или сундучок. Да еще, окрасив для прочности и щегольства рамы, наличники, двери и полы в новом жилье, начал Яков и малевать свои поделки. Сначала в один тон, а потом завлекся, стал выводить по ним разводы — цветы, травы, птиц и зверей.

В новом доме, между двумя деятельными, согласными между собой людьми, росла Настя. Не мешая играть и бегать с соседними ребятами, Лизавета исподволь приучала ее к домашнему женскому делу. Девочка с каждым годом больше помогала ей в шитье, в ческе шерсти, в уборке по дому, в стряпне, в соленьях, в полке на огороде. Лизавета же выучила Настю читать и писать.

Рано осиротевшая Матвеевна в первой юности лет пять прожила в доме дяди, бездетного консисторского чиновника. Потом дядя помер, вскоре за ним померла и жена его, оставив Лизавете какие-то мелкие деньги, на которые и купила она коз, перебравшись в свой домишко в слободке. Эти годы, проведенные в грамотной и достаточной семье, навсегда остались для Лизаветы золотым сном.

И теперь она старалась воплотить в Настиной жизни все лучшее, о чем когда-то сама мечтала. А вершиной этого лучшего представлялось Лизавете чтение для отдыха занятных и «благородных» книжек, какие были у дяди, о каких он говорил с любовью, вспоминая свое учение в петербургской семинарии.

Поэтому вслед за букварем и лубочными сказками Матвеевна через дьячиху, а потом через самое мать-попадью, которой делала приношения натурой, ухитрялась постоянно доставать разные затрепанные и замасленные книги. В долгие зимние вечера, не жалея сальной свечи — запретной роскоши для других занятий, радостно слушала неустанная рукодельница Лизавета детский голосок, бойко выводивший слово за словом. Так раза по три прочли они стихи Ломоносова и Державина, кровавые и возвышенные трагедии Княжнина, басни Крылова, несколько растрепанных книг «Сына Отечества», какой-то учебник всеобщей географии, указатель съедобных грибов, баллады Жуковского, от которых с неделю обе плохо спали и боялись выходить в сени, и, наконец, надолго очаровавших их «Милославского» и «Рославлева».

Яков порой сомневался, нужно ли этакое занятие его дочери, но в пользу грамотности говорила неколебимая уверенность Матвеевны и то, что книжки идут из поповского дома, да еще, пожалуй, и ему самому занятно бывало послушать чтение. Видел он, что при этом Настя и в хозяйстве не отстает.

Прошло десять лет жизни в Высоком. Егор Герасимович давно был переведен в Старосольск, где в майорском чине состоял помощником начальника округов целого уезда, обзавелся каменным домом, чернобровой экономкой и умел, как говорили, без шуму наживать на казенных делах немалые деньги. Яков и Лизавета изменились мало. Он был все тот же исправный служака, хороший хозяин, красавец и молодец, которым любовалось все село, когда в праздник, навесив на мундир все кресты и медали, шел он в церковь или по начальству, мерно постукивая свежевычерненной и натертой воском деревяшкой. Только в своем магазине для письма стал он надевать на переносье очки да русые бакенбарды подернула заметная седина. Матвеевна осталась все такой же сухой и высокой, только на людях стала медлительнее в движениях, приобрела спокойное достоинство в лице и в походке да побольше говорила теперь — исполнилась сознанием, что нашла место в жизни, уверилась, что нужна двум людям, ставшим для нее всем. А Настя?.. Настя, которой подходило к восемнадцати годам, расцвела так, что и описать не берусь. Впрочем, я уже пытался это сделать, когда рассказывал про портрет девушки в голубом шугае у отворенного окна. Ведь это была она.