Старые дневники и пожелтевшие фотографии
Шрифт:
— А вон и папа! — крикнула я.
Отец тоже как-то странно прыгал, словно пытался ускользнуть от кого-то. Его большое крупное тело извивалось и дёргалось. Вот он подскочил к калитке, влетел в дом.
— Что с тобой?! — закричала мама. — Кто тебя так?
Следом за отцом в дом вбежал мужчина с портфелем.
— Помогите, я ничего не вижу! — сказал мужчина. Лицо у него запухло, сплошная красная подушка. И у отца левый глаз заплыл.
— Пчёлы! Целый рой налетел! Откуда только он взялся?
А взялся этот рой из улья дяди Коли. Старая пчелиная матка покидала свой дом, оставив его молодой хозяйке. Дядя Коля это прозевал, не успел старый рой изловить сеткой. Вот пчёлы и
С утра пусто и уныло. Мама с Феликсом уехали к зубному врачу. Терентий с дядей Колей работает в саду. Сенька с Петькой куда-то исчезли. На улице жарко, ярко светит солнце, но мне скучно. В кармане у меня пять копеек на мороженое. Мороженое продают у вокзала. Я отправляюсь путешествовать. Заблудиться в деревне трудно. Одна главная улица, на которой мы живём. И ещё несколько боковых. Я храбро шагаю по дороге, сворачиваю в переулок, иду вдоль домов с красными клумбами. За огромным палисадником — церковь. В широко раскрытую тяжёлую дверь входит женщина. Я шмыгаю следом. В церкви прохладно, чем-то пахнет. Стены все разрисованы. Отовсюду на меня смотрят большие круглые глаза. Я запрокидываю голову и чуть не сталкиваюсь с дяденькой. Он в высоком колпаке, в блестящем фартуке. В руке на трёх цепочках висит чаша, из которой идёт дым. Дяденька что-то бормочет и размахивает дымящейся чашей. В испуге я прячусь за широкую юбку женщины. Потом смелею. Вот дяденька зашел за большой ящик, его никто не видит кроме меня, и плюнул.
— Это — поп? — шепчу я.
— Батюшка, — отвечает старая женщина.
— А почему он плюётся?
— Охальный он у нас, — тихо отвечает женщина.
— А что такое охальный?
Женщина молчит.
На середине церкви стоит деревянный ящик-гроб. Рядом с гробом, в чёрной накидке, цыганка. В гробу мальчик-цыганёнок, чуть постарше Терентия. Мне кажется, что мальчик просто спит. Я даже попробовала дёрнуть его за рукав.
— Нет, деточка, он не встанет, — печально говорит цыганка. — Он навечно уснул.
Я выбегаю из церкви на солнечный свет и несусь к вокзалу.
— Тётенька, мне цветов для мальчика. Он в церкви лежит. Вот деньги! — я протягиваю торговке пятак.
Старая женщина как-то странно смотрит и даёт мне целую охапку белых астр.
— Вот, возьми...
Из глаз старушки почему-то текут слёзы. Я бегу в церковь, молча кладу цветы на грудь цыганёнка. Женщина в чёрном крепко прижимает меня к себе.
— Пусть горе минует тебя, — шепчет цыганка, — будь счастлива, прощай.
Мне больше никуда не хочется идти. Я спешу домой к тёте Луше.
Генка — сын тёти Маруси. Все взрослые говорят, что Генка будет артистом. Живёт Генка в большой коммунальной квартире с огромной кухней и с задним выходом во двор. Раньше здесь жили буржуи. Теперь в одной комнате — Генка с матерью, в другой — дядя Федя с дочкой Катей. За углом длинного коридора комната бабы Мани-активистки и деда. Дальше — комната Фроси и её непутёвого мужа. Ещё дальше — Ангелины-Фифочки. Ангелина всегда говорит: «Геночка, ты так громко топаешь! Будто полк солдат по коридору марширует». А Генка, не зная, что Фифочке это не нравится, старается топать ещё сильнее. Полк есть полк.
Так вот, мы не согласны со взрослыми. Разве Генка — артист? Он — вредитель. Вчера Генка в своей комнате разжёг костер из книг. По радио часто поют: «Мы отбили Димитрова, осталось Тельмана отбить!» В этой песне говорится о том, что фашизм не должен распространиться по Европе, что надо освободить коммунистов-антифашистов из тюрем.
Я, как и все, слушаю радио. Огромное чёрное ухо висит высоко над полом. Даже брат, а ему уже семь лет, не может дотянуться. А так хочется посмотреть, кто там говорит и поёт. У Генки в комнате тоже висит такое же чёрное ухо. Так вот Генка нам заявил, что он — антифашист, и потому будет сжигать нехорошие листовки. Генка разорвал несколько книг и стал палить листки прямо на полу. Когда загорелся паркет, стало много дыма. Генка испугался, влез под кровать. Мы с перепугу выскочили на балкон. Дядя Федя первым почувствовал запах дыма. Костёр погасили, только вот чёрная дыра посреди пола осталась.
— Какой был паркет! — сокрушалась баба Маня-активистка. — Дореволюционный!
— Буржуйский паркет, — ворчал дед бабы Мани, — но сейчас это народное добро, его беречь надо. Эх ты, антифашист!
— Нет, не быть Генке артистом, — решили мы во дворе. — Вредитель он народный!
Любимым местом наших сборов был старый двор. Это очень узкий двор между нашим домом и высокой кирпичной стеной. На заднем дворе — помойка, сараи. Здесь в отбросах роются бездомные кошки и собаки. Мы усаживаемся в другом конце двора — около поленниц дров. На «козлах», на которых пилят, как всегда, восседает Вовка. Все рассаживаются на полешках, и кто-нибудь начинает рассказывать.
— Вот сущая правда, — уверял нас Вовка. — Было это с моим дедом, мамка рассказывала. Меня ещё на свете тогда не было. Жили они в Белоруссии в деревне. Жили бедно. Земли мало, детей куча. Раз на чердаке дед нашел колдовскую книгу и решил у чёрта денег занять. В ночь под праздник Ивана Купала зажёг дед Костюк свечку, раскрыл книжку на нужной странице, где написаны всякие колдовские заклинания, стал ждать полуночи. Сидит и думает: «Заложу чёрту душу, получу денежки, куплю землицы и заживём». Только так подумал, как вдруг зашумело, загремело, и что-то непонятное стало входить в избу, сердце деда сжимать. Испугался дед, захлопнул книжку. Кто-то охнул, застонал, затопал в сенцах. Свечка погасла. Все стихло.
Прошёл год. Ещё хуже живётся деду Костюку. Помещик последнее зерно за долги взял. Опять решил дед попытать нечистую силу. Снова наступила ночь под праздник Ивана Купала, снова зажёг дед свечку, раскрыл колдовскую книжку, и снова взяла его оторопь, свернул всё, лёг спать. Наутро глядит, а на столе лежит книжка вся порванная. Листы, где написано, как вызывать нечистого духа, вырваны. Одни огрызки бумаги торчат из книжного корешка. Через несколько дней и сама книжка исчезла. Сколько ни спрашивал дед бабку, детей, куда подевалась книга, никто не знал.
— Всё враки! — заявил тогда брат. — Что гремело, то, может быть, гроза начиналась. В июле часто грозы. Или кошка в сенцах за ведро задела. А книжку могли в печку бросить для растопки. Сам говорил: «Детей куча». Вот какой-нибудь артист, — Феликс кивнул в сторону Геньки, — и сжёг колдовскую книженцию.
— А я вам что расскажу! — от нетерпения Нонка аж красной сделалась. — Моя мама Настя в Гражданскую, ей тогда семнадцать лет было, накопила денег. Всё грибы да ягоды продавала. Решила обнову справить — купить платье. Пошла на рынок. Дорогой в булочную заглянула. Запах нэпмановского хлеба на всю улицу. Увидела белую пышную душистую булку, обо всём забыла, двумя руками ухватилась. А когда сунула руку в карман, чтобы за булку уплатить, там было пусто. Беспризорники кошелёк утащили. Плакала мамка страсть как. Ни платья, ни булки.