Старые друзья. Двенадцать рассказов

Вы хотите пожить подольше? Желаете управлять временем? Не так, как предлагают жулики-коучеры, а по-настоящему? По тональности рассказы Яна Мищенко схожи с «литературой сорокалетних» или «московской прозой». «Московской» – не потому, что москвичи, а потому, что, приехав из разных городов, в Москве соединились. И в литературу пришли, когда им было примерно по сорок лет – бывает, когда всплеск приходится на 20-летних. Само условное литературное сообщество начало складываться, когда Маканин, Личутин, Курчаткин и другие стали расходиться по разным литературным дорогам – тогда и спохватились, что некоторое время шагали вместе. Дело в особом взгляде, присущем, скорее, Маканинской прозе с оценкой жизни, в которой иные видели иронию, насмешку и даже издёвку, фантасмагории «Альтиста Данилова» Владимира Орлова.

Прозу Яна Мищенко с «московской школой» роднит стремление к управлению временем, к его замедлению. Возможно, если бы мы жили в Москве и иных мегаполисах не так быстро, не неслись бы опрометью к заранее известному финалу, то не только не помышляли бы о трансгуманизме, о бессмертии в некоем машинном пространстве, о всеобъемлющей матрице-киберсфере, но и обращали бы внимание на нечто действительно важное. На то, что даёт возможность прорыва к иной реальности – сути вещей, в том числе таких, как время. Уже в рассказе «Баян» время течёт медленно не потому, что взгляд автора

обращён в прошлое, в детство, а из-за реальности встречи с собой – маленьким мальчиком. Это сейчас каждому представляется, что детство промелькнуло, пролетело – подобные штампы можно множить и множить. Но сделайте над собой усилие, вспомните, как медленно текло время, когда вы были ребёнком, перво- или второклассником. Вспомните, как ползут минуты, когда засыпаешь или ковыряешь в тарелке что-то наверняка полезное, что тебе дали на завтрак старшие, как долго идут уроки, как продолжительны закаты за городом или лесные прогулки… Это сущее колдовство: Яну Мищенко удаётся вернуть, вдохнуть жизнь в воспоминание, в прошлого себя. Маленького героя рассказа «Баян» укладывают спать, но он не может не прислушиваться к звукам, доносящимся из кухни. «Папа что-то напевал, и я пытался уловить хоть несколько слов. Иногда мне это удавалось. Потом я складывал услышанные слова и пытался понять, что за песню пел отец, о чём она, но песен я знал мало, поэтому складывал слова как придётся и выходила какая-то несуразица, но я был уверен, что в этой несуразице есть некий скрытый смысл, понятный только взрослым и таким серьёзным людям, как мой отец». Уход отца из семьи, понимание, осознание, боль этой потери в рассказе растянута во времени в точности так, как это осознавалось ребёнком. Прозрение здесь – детское, точность попадания в эмоции – абсолютно взрослая.

Автору приезжать в Москву, как многим «сорокалетним московской школы», нужды не было. Писатель родился в столице, по образованию лингвист, преподаёт в МГУ и в Московском психолого-педагогическом университете. Сфера научных интересов – стилистика как направление науки о языке: культура языковой коммуникации, межкультурная коммуникация и то, что обязан знать каждый филолог, – история литературы. В рассказах Яна Мищенко города нет – вообще никакого: москвич узнаёт в тексте столицу, житель Новосибирска, возможно, найдёт признаки своего города. Пространство текста здесь – плоская воронка, устремлённая не вширь, но вглубь. «Старые друзья» – городской рассказ о встрече давно не видевшихся приятелей. У каждого своя жизнь, какой-то быт, линия дружбы, совместной геройской службы или чего бы то ни было подобного вычеркнута из взаимоотношений героев. Слабое узнавание, какое-то убогое угощение, и бежать бы одному из квартиры другого, но время тянется, надо что-то говорить, иначе получится невежливо… Пьют чай – гость за рулём. «Они мазали слегка подтаявшее масло на хрупкое печенье. Печенье ломалось, роняя крошки на стол. Сергей аккуратно собирал крошки ладонью на столе в маленькую кучку…» Герои отчётливо современны, но противопоставлены хипстерам, деятелям IT-рекламы, содержателям шоу тик-токеров, хозяевам кафешек, купленных в кредиты, за которые им никогда не расплатиться, – всем тем, кто наивно считает себя креативным и современным жокеем, оседлавшим поток бытия. Один из ровесников, героев рассказа «Старые друзья», побогаче, другой оказался на мели, и сказать-то им друг другу, по сути, нечего. Автор видит пустоту, тщету случайного общения, и даже о цели визита – один привёз другому денег взаймы, – убедившись вдруг, что своя и чужая жизнь течёт сквозь пальцы, словно песок или тающий снег, герои почти забывают. Но за душой у каждого из них больше, чем у иных, – у них есть время.

Рассказ «Хлеб» подан в «салонно-деревенском» стиле, текст условно онтологический, не о хлебе насущном, а о восприятии жизни в старости. Ян Мищенко смело справляется с грузом банальности – темой отношения старшего поколения к хлебу как таковому, батону или буханке. Перед нами словно бескровная жертва, литературный вариант храмового действа. Очень несложный язык и система образности легко переносят читателя из обыденности застолья отца и приехавшего его навестить сына чуть ли не к православным мотивам, своего рода литургичности. «Хороший хлеб. Совсем не кислый». Писатель свободно погружает нас в прошедшее в настоящем – то время, которое переживают на наших глазах пожилые люди и которое обязательно будем переживать мы сами.

Ян Мищенко издаёт журнал «Литис», ведёт семинар, на котором обсуждаются новые, актуальные литературные произведения, то есть занимается не только искусством, но и практической деятельностью в литературе. Он видит литературу со всех сторон, в её протяжённости, в истории и научных исследованиях, этических и коммерческих границах – да во всём спектре! – словно вращающуюся голограмму, точно отображающую процессы, происходящие в рассматриваемом объекте. Возможно, поэтому рассказы Яна Мищенко удаляются от злобы конкретного календарного дня или месяца, литературной партийности, новой культурной реальности, в которую мы всё глубже погружаемся, осваивая модные технические устройства и тоталитарную, радикально глобалистскую идеологию. Его рассказы свободно располагаются во времени, которое автор при желании легко подчиняет. А иногда он остаётся наблюдателем и обеспечивает чёткую и без усилий воспринимаемую трансляцию своей точки зрения. Автор демонстрирует литературное мастерство, острое восприятие жизненного опыта, и всё же в этих рассказах звучит какая-то Маканинская насмешка. Настолько, впрочем, глубокая, что оснащённые искусственным интеллектом устройства при досмотре, например, в аэропорту не найдут оснований конфисковать у нас книгу Яна Мищенко. Время длится, время идёт, оно подвластно только тем, кто знает, что с ним делать.

Сергей Шулаков

Все жители коммуналки съехали, и мы остались втроём в этой просторной, как оказалось, трёшке: я, мама и отец. Я очень обрадовался и, будучи маленьким, коротко стриженным пацанёнком-третьеклашкой, бегал по всей квартире из комнаты в комнату, осваивая просторы жилища. Теперь мне позволяли засиживаться в ванной, где я командовал небольшой резиновой флотилией. Мои корабли то прятались от вражеских за пенными айсбергами, то чудесным образом проходили сквозь них и, застав врага врасплох, расстреливали и топили его корабли. Я яростно лупил по воде ладошкой, изображая взрывы, – пена взлетала почти под потолок, а брызги заливали пол. Мама ругала меня, но не сильно, она, хоть и женщина, понимала, что такое морское сражение. Да и флотилия моя застоялась на полке, пока мы жили с соседями, и команде моей хотелось помериться силами с недругом в морском сражении. Это мама тоже понимала. Я был очень рад, что мы живём теперь одни. Правда, папа приходил домой грустный и пьяный или просто грустный, а напивался уже дома. Он садился на кухне – теперь на кухне тоже можно было сидеть спокойно, и никто не мельтешил перед глазами и не ворчал недовольно – и громко ставил перед собой бутылку водки. Мама, стараясь улыбаться, вываливала ему на тарелку из скворчащей сковородки несколько рыхлых котлет и уходила в комнату, уводя меня с собой за руку. А мне хотелось побыть с отцом. Я редко его видел. Мне хотелось рассказать ему о моих морских

сражениях, о геройских подвигах моих капитанов. В комнате, садясь поближе к двери, я прислушивался к тому, что происходит на кухне, и ждал какого-нибудь шороха, звяканья, кряхтения, и на каждый издаваемый папой звук реагировал размышлениями и фантазиями; представлял, что при этом делает отец. Я сидел на полу и возил по ворсистому ковру кабриолетом. Папа что-то напевал, и я пытался уловить хоть несколько слов. Иногда мне это удавалось. Потом я складывал услышанные слова и пытался понять, что за песню пел отец, о чём она, но песен я знал мало, поэтому складывал слова как придётся и выходила какая-то несуразица, но я был уверен, что в этой несуразице есть некий скрытый смысл, понятный только взрослым и таким серьёзным людям, как мой отец. Потом папино пенье затихало. Мама облачала меня в позорную, как мне казалось, пижаму и укладывала спать, поцеловав на ночь в лоб. Когда она выходила из комнаты, я просил её оставлять небольшую щёлку, чтоб хоть немного света из коридора проникало ко мне. Мне не было страшно – мне было одиноко. И от одиночества я залезал с головой под одеяло. Теперь я был на борту подводной лодки. Маленькой такой подлодки. Было темно, только над дверью каюты тускло горела лампочка под измазанным красной краской плафоном. Я пытался уснуть. И уже вроде начал засыпать, как вдруг до меня стали доноситься звуки баяна. Как? Откуда здесь баян? Да не может быть! Я несмело, аккуратно, чтобы не вспугнуть шорохом эту зыбкую, чуть слышную музыку, накидываю бушлат и выхожу из каюты. В коридоре никого нет, шумит генератор, но музыку он не заглушает. Я иду на звуки баяна, в сторону торпедного отсека. Музыка становится всё громче, и я слышу чьё-то пение. Останавливаюсь у офицерской каюты. Баян звучит за дверью, и кто-то неразборчиво поёт. Хочу постучать, но мне кажется, что от моего стука музыка исчезнет, и я просто тяну дверь на себя. На койке спиной ко мне сидит мичман. Накинутый парадный китель его того и гляди сползёт с крепких плеч. Он широко растягивает меха баяна, играя «Прощание славянки». Я подхожу к нему так близко, что слышу, как щёлкают кнопки под его пальцами. Вдруг мичман резко прекращает играть, повернувшись ко мне:

– Ты что, морячок?

– Извините, товарищ мичман, – я пячусь назад, – извините, я отца вспомнил… – дверь захлопывается, и музыки больше нет. Её заменил шум генератора. Он становится всё сильнее и сильнее. И вот уже он совершенно невыносим. Потемнело. Я кое-как добираюсь до своей каюты по тёмному коридору и падаю на койку, уткнувшись в подушку носом.

Папу было и из подлодки хорошо слышно. Теперь его речь перебивала мамина. Всё громче и громче. Мама переходила на крик и… вдруг замолкала, а папа, что-то бурча себе под нос, заходил ко мне в комнату. Он присаживался на корточки возле моей кровати, одной рукой гладил по одеялу, а другой вытягивал из-под кровати запылённый кофр с баяном. Папа хорошо играл на баяне. Я, конечно, не очень в этом разбираюсь, но думаю, что он играл хорошо. Песни он пел хорошие – весёлые. Папа очень хотел, чтобы я научился играть на баяне «лучше, чем он», поэтому хранил свой инструмент у меня в комнате, под моей кроватью. «Это твой баян! – говорил он мне, – вот чуть постарше станешь, пойдёшь учиться». И мне обязательно хотелось научиться играть на баяне, чтобы папа был доволен. Я бы выучился и смог бы радовать его в те редкие наши вечерние минуты. Я представлял своё первое выступление перед отцом: вот он приходит вечером, как обычно поздно, но я спать не буду, я попрошу маму, чтобы ради такого случая она разрешила мне дождаться его. Мама добрая, она разрешит наверняка. Так вот, я сижу в своей комнате и вдруг слышу, как поднялся лифт на наш этаж и зазвенела связка ключей. Беру баян, бегу с ним на кухню и усаживаюсь на табуретку напротив папиного места. Папа заходит в квартиру, мама встречает его, чуть приподнимаясь на носочках, целует в щёку. Я наблюдаю с кухни. От волнения мои ладошки потеют. Мысленно прогоняю комбинацию и порядок кнопок, ёрзая на табуретке. Вот папа появляется на кухне. Он смотрит на меня немного удивлённо, с лёгкой улыбкой. Я представляю ему свой номер, но он, недослушав, уходит мыть руки. Вот он возвращается и усаживается на своё место в ожидании ужина. Снова представляю ему свой номер и начинаю играть. Я ни разу не ошибусь, потому что очень хорошо отрепетирую какую-нибудь несложную песню. Нет, петь не буду. Петь я стесняюсь. Папа будет очень доволен: и ужин, и я ему сыграл. Он, конечно, похвалит меня, но тут же мама прогонит меня спать, и дальше я буду гордиться собой в своей постели, прислушиваясь, а вдруг папа в разговоре с мамой похвалит меня ещё раз. И я расслышу среди прочих, непонятных мне фраз ту, которую жду, – папа скажет маме, как ему понравился мой номер и что он очень доволен мной. И после этого я спокойно накроюсь одеялом с головой и со своей подводной лодкой погружусь на дно океана.

Учился я хорошо, но без удовольствия. Мама меня будила по утрам и почти каждый раз объясняла, почему надо идти в школу. Я неохотно шёл в ванную, грустно смотрел на свою флотилию, стоящую без дела на полке, чистил зубы, едва раскрывая рот, и с особенным отвращением умывал лицо холодной водой. Может, умывался бы и тёплой или вовсе не делал бы этого, но папа говорил, что утреннее умывание ледяной водой ободряет на целый день. Я не помню уже, когда он это говорил, но упорно выполнял папины наставления и всё ждал, когда же меня это уже взбодрит. Не мог отец соврать, значит, скоро эффект будет. Не дождавшись в очередной раз ободрения, я возвращался в комнату, натягивал брючки, тугие полусинтетические носки, колкий мохеровый свитерок, связанный мамой, и уныло смотрел на мою подводную лодку, такую же унылую, как мой взгляд, уже заправленную и накрытую мамой клетчатым покрывалом.

Одним обычным хмурым для меня утром я шёл в школу привычной дорогой, распугивая нахохлившихся на холоде голубей мешком со сменной обувью. Они собирались во дворе нашего дома, недалеко от детской площадки. Со двора уже была видна дорога к школе, на которую стекались ученики ближайших домов. Через пару минут я уже был среди них. У входа в школу, как обычно, толпились дети и родители, провожавшие первоклассников. Пока я пытался просочиться в школу, моё внимание привлёк белый листок на двери. Его здесь не было раньше. Я подошёл ближе и прочитал: «Уважаемые родители и ученики! В нашей школе ведётся набор в группу обучения игре на баяне…» Мне вдруг показалось, что вокруг всё исчезло и затихло. И никто не толкается, а это просто меня покачивает от того, что день какой-то необычный. Мне захотелось быстрее вернуться домой и рассказать маме, и, возможно, я бы так и сделал, если бы не пара старшеклассников, которые просто протолкнули меня в двери, и обратно уже мне было не пройти.

Учебный день тянулся. Я совсем не думал об учёбе. Переживал, что «набор в группу» закончится, пока я здесь читаю и считаю. Я был возмущён: почему я должен повторять то, что уже знаю, если есть возможность научиться тому, чего не умею делать, и при этом очень хочу научиться этому! Я порывался на перемене пойти и записаться в группу, но даже не мог представить, куда мне идти и к кому обратиться. В утренней суете у дверей школы я не успел прочитать об этом в объявлении. «Ничего, – успокаивал себя, – после уроков, когда пойду домой, внимательно изучу объявление и даже запишу, что необходимо». Однако после уроков объявления уже не было на двери. «Наверное, уже набрали группу, – подумал я, но отступать был не намерен, – приду завтра с баяном, и они не смогут мне отказать. Ведь у меня уже есть баян! Не думаю, что у каждого, кто записался, есть баян. А мне папа подарил! Никуда не денутся – примут!»