Старые друзья
Шрифт:
— В шесть утра, в шесть, га-га-га!
— Инквизитор! Садист!
— Со вчерашнего дня я еще и Квазиморда.
— Чтоб тебя разорвало!.. Когда за тобой заехать?
— Не боишься, что «Московская правда» высечет за злоупотребление служебным…
— Рядовой Аникин! В половине шестого — как штык у подземного перехода! Ясно?
— Ясно, товарищ гвардии сержант.
Птичка-невеличка, радость моя прилетает! Раз и навсегда, чтобы не было гнусных подмигиваний и ухмылок: Птичка — мой друг, понятно? Любимый, сердечный друг — и только. Один, который подмигивал и ухмылялся, три месяца к зубному за мой счет ходил. Договорились?
Не заснуть, голова от впечатлений распухла, расскажу-ка вам про Птичку и всех нас.
Из щебечущей стаи девчонок-старшеклассниц настоящих красавиц у нас имелось две: Птичка и Катя. И тогда не брался, и сейчас тем более не берусь судить, кто из них был красивее, редко в чем другом наш брат бывает субъективнее, чем в таком деликатном предмете, как девичья краса. К тому же наши примы были уж слишком разные: Птичка — маленькая, хрупкая и черноволосая, с точеным и очень серьезным лицом первой ученицы, а Катя высокая, не по годам созревшая, круглолицая и русая; Птичка — гордая и неприступная, Катя — смешливая, донельзя счастливая (студенты под окнами мерзли!).
И обе влюбились, или, по-тогдашнему, «втрескались», в Андрюшку. Почему в него, а не в меня? А черт их знает! Это только учителя нас не различали, а Птичка и Катя запросто. Тогда я этим возмущался, и теперь понимаю, что от Андрюшки исходило нечто такое, что ихнюю сестру волновало; у меня же, как заявила Катя, когда я подкатился шутки ради в качестве Андрюшки, «ток из рук не идет», не обладаю я этим важным источником энергии. Впрочем, я ни в кого особенно и не влюблялся, так, слегка волочился то за одной, то за другой, не огорчался, когда меня выбраковывали, и довольно весело наблюдал за происходящим.
Сначала действие развивалось по Дюма, Андрюшка — д'Артаньян приударял за госпожой Бонасье, то есть за Птичкой, а Вася — Атос за миледи, то есть за Катей. Казалось бы, у Андрюшки никаких проблем, взаимность, но Птичка, человек строгих правил, руки распускать не позволяла, и Андрюшка, организм которого требовал по меньшей мере поцелуев, следуя указаниям уже не Дюма, а природы, переключился на более покладистую Катю: сначала для того, чтобы утереть нос Птичке, а потом вполне всерьез. Птичка гордо приняла вызов и разрешила Атосу, который только о том и мечтал, таскать свой портфель. Словом, Дюма оставалось только развести руками.
Так и завязался этот узелок: Андрюшка — Катя, Птичка — Вася… Вы скажете, детская игра — мушкетеры, любовь, — посмеетесь и во многом будете правы. Но не во всем! Имела та игра продолжение, и не один год. Наша дружба, к примеру, и началась с мушкетеров, и бывает, когда распиваем бутылочку, кто-то вдруг да напомнит д'артаньяновское изречение: «Один за всех, все за одного». И это не пустой звук, могу заверить. Да и с любовью все оказалось далеко не так просто.
Смешно! Сколько десятков лет, вся жизнь почти что прошла, а я, как курица, выклевываю зернышки из вороха никому не нужных воспоминаний. Люблю, грешник, вспоминать, это — единственное право, которое никто и никаким декретом отнять у человека не может. Даже величайший и гениальнейший — и тот не смог, хотя очень того хотел. Ну кто я такой без прошлого? Старое пугало, как правильно указывает замминистра тов. Трофимов. А с прошлым я — ого, меня голыми руками не возьмешь! Вся кладовка полным-полна моим прошлым, и если бы вдруг взять эту кладовку и распечатать… Нет, в самом деле смешно, если кто и нуждается в ней, то наш местный очаг культуры — макулатурная палатка, у которой всегда беснуется очередь ополоумевших от «Проклятых королей» собирателей культурных ценностей.
А было нам тогда по четырнадцать, потом пятнадцать. Война, трагедия сорок первого, молодые вдовы и сироты, надежда и ужас при виде и стуке в дверь почтальона, фронт подполз к Москве и после жуковского чуда откатился на запад, мы возвратились в свои бараки, с грехом пополам учились и становились асами толкучки. Мрачнейший сорок второй, фашисты у Сталинграда и на Кавказе, мама по четырнадцать часов надрывается на заводе, а естество, война ему не война, пробивается в наши отощавшие тела, как травинки сквозь камни, Андрюшка и Катя ходят с распухшими губами, Вася упрямо носит за непреклонной Птичкой портфель… Неужели это все было? «Когда мы были молодые и чушь прекрасную несли…» Все несли, кроме меня и Птички. Она гордо молчала — до тех пор, пока не назначила меня поверенным. Так я вам и расскажу, о чем мы говорили, держите карман шире!
У меня штук двадцать ее фотокарточек, вот она в пятнадцать, тростиночка худенькая, глаза огромные. А вот в семнадцать, в гимнастерке, юбке и сапожках тридцать третьего размера, уж не знаю, где интендант такие откопал. А вот недавняя, я ее со спины сфотографировал: ну, подросток-школьница, в коротенькой дубленочке, вязаной шапочке и полусапожках. Со спины к ней и сейчас подкатываются, очень смешно смотреть, как с удальца улыбка сползает, когда вдруг видит, за кем увязался. Лично я ржу до упаду, и Птичка тоже.
Расскажу-ка про этапы, как мы с чувством пели — большого пути.
В сорок втором Птичка осиротела (отец погиб под Харьковом, мать — медсестра — в поезде под бомбежкой) и переселилась к Елизавете Львовне. Помогала вести вдовье хозяйство и растить балбесов, презирала нас за торговлю, но милостиво принимала скромные дары толкучки. Когда мы с Андрюшкой и Васей, который в последний момент к нам присоединился, ушли на фронт, Птичка поступила на курсы медсестер и уже через полгода оказалась в медсанбате. Помните, как мы отлупили подвыпившего лейтенанта, который ломился к девчатам в блиндаж? Так озверели мы потому, что рвался тот фрукт к Птичке. Вот как тесен мир! Случайное совпадение? Как бы не так! Это только с виду Птичка трогательно-беспомощная, а в реальной суровой действительности ее энергии и силы духа хватит на дюжину железных мужиков: всеми правдами и неправдами прорывалась и прорвалась в наш дивизионный медсанбат. Ну согласно песне, которую мы опять же с чувством пели: «Если ранили друга, перевяжет подруга…» и так далее. Мы в соляные столбы превратились, когда в нашу хату в глухой белорусской деревушке вошла Птичка и, потирая замерзшие ручки, сказала: «Здравствуйте, ребята, чаю бы горячего, сахар у меня есть». Детский визг на лужайке, рев, обезьяньи прыжки, Вася колесом прошелся!.. Рассказал бы вам, как снова началось у нее с Андрюшкой, как я цепным псом торчал у двери, за которой были они; и как срывал на своем отделении ярость сержант Трофимов, — но рука не поднимается, пусть та история так и остается в кладовке.
Полтора года мы провоевали вместе, удачно, мелкими царапинами отделывались; и нам было хорошо, и к Птичке никто не приставал, поскольку мы с Андрюшкой прослыли отпетыми и связываться с нами никто не хотел. А Вася — я ему сто раз в глаза говорил, уже тогда был осторожным, в сомнительные драки не лез, будто предчувствуя, что предстоит ему путь наверх. Ирония судьбы! Не видать бы ему карьеры как своих ушей, не вступись за него Птичка.
Потом были Берлин и мина, и я, пока меня не оглушили наркозом, смотрел с операционного стола на ее залитое слезами лицо. А еще через месяца полтора она в поезде-госпитале сопровождала меня в Москву, и Андрюшка тоже. Находился я, прямо говоря, не в самом лучшем расположении духа, поскольку Андрюшка и Вася меня обманули и не пристрелили («Так договор был, если две ноги, или две руки, или оба глаза!») — нагло оправдывались. Сегодня я за тот обман сердечно благодарен, но тогда, прошу учесть смягчающее обстоятельство, стукнуло мне восемнадцать, был я укорочен и глуп, до Монтеня оставалось еще четверть века, и вся моя примитивная философия сводилась к тому, что дальнейшее существование бесперспективно. Так я довольно тупо думал, скорчившись на нижней полке, пока поезд не подошел к Москве, причем к Казанскому вокзалу, откуда должен был доставить нас в подмосковный госпиталь для тяжелых. Точно помню, что произошло это 25 июня — благословенный день, когда из моей луженой глотки вырвалось первое за два месяца и безудержное ржанье. Впрочем, ржал не я один, а весь поезд, да так, что у раненых осколки повылазили.
Дело было так. Нам вот-вот должны были дать отправление, а Андрюшка спохватился, что забыл отовариться — получить по аттестату хлеб и консервы. Продпункт находился в экзотической башне, до сего дня украшающей площадь у Казанского вокзала. Андрюшка помчался туда — какое там, двухчасовая очередь, столпотворение! Тогда мой побратим Володька-Бармалей (нас одной миной ранило) придумал хитроумный план, который Андрюшка, несмотря на протесты Птички, принял восторженно, без всяких колебаний и сомнений. Он подхватил мои костыли и, перекосив морду от страдания, заковылял в продпункт. Володька был ходячий, пошел следом и видел, как братья-славяне пропустили Андрюшку вне очереди и, сердобольный народ, сочувствовали: «Щенок щенком, а на костылях домой приползает…» Пустив слезу от жалости к самому себе, Андрюшка набил сидор продуктами, поклонился обществу и пошел… забыв у окошка костыли. «Сначала братья-славяне рты разинули, — захлебывался Володька, — опомнились, общий лай, мать-перемать, Андрюшка за костылями рванулся, а ему по шее, по шее!» Дальнейшее мы сами видели: гигантскими цирковыми прыжками на костылях несется к поезду Андрюшка, а за ним, улюлюкая, целая толпа. Праздник святого Йоргена!