Старые друзья
Шрифт:
— Иными словами, лишали куска хлеба, — согласился Юрий Николаевич. — А дочки? А первые внучата?
— Разрешите сослаться на Монтеня. Имея в виду ваш случай, он писал, что никакая личная выгода не оправдывает насилия, совершаемого над нашей совестью.
— У вашего Монтеня было богатое поместье и куча золота.
— А у Булгакова и Платонова что было? Куча долгов. На хлеб они с грехом пополам зарабатывали. Платонов, великий Платонов — дворником! — а без икры научились обходиться. Вам же очень хотелось кормить дочек икрой, а самому ходить с набитым халвой ртом.
— Какой, к дьяволу, халвой?!
— Неужели не читали Леонида Соловьева, автора несравненного Ходжи Насреддина? О, мудрый эмир, о, мудрейший из мудрых, великий владыка, подобный солнцу своим блеском! Не пойму, как Соловьев уцелел, ведь лучшей пародии на культ личности никто так и не написал. А Сталин был человеком очень даже неглупым и начитанным, уж Соловьева читал наверняка — и почему-то не посадил. Загадка, судьба-индейка!
— И по пяткам тоже,
— Значит, заслужили. Из истории известно, что диктатор кормит своих мудрецов исключительно за громкий и преданный лай, а кто лает недостаточно усердно, тот изгоняется из стаи и кормится объедками.
— Если с него в воспитательных целях предварительно не сдирают шкуру, — усмехнулся Юрий Николаич. — Немало философов и историков Сталин перевоспитал именно таким образом… Сейчас нас принято упрекать, напоминать, что ложь — удел раба. Думаю, что подавляющее большинство моих коллег дорого бы дали, чтобы их писания были прочно забыты. Не выйдет! Молодые кадры, знающие о культе личности понаслышке, тщательно изучают старые подшивки и с ликованием вытаскивают нас за волосы. Будто мы, оставшиеся в живых, могли вести себя иначе… Неправда, как говорил Платон, достигает предела, когда несправедливое почитается справедливым. Мы все приложили к этому руки, я, скажем, писал, а вы читали и молчали. Мы все напрочь забыли, что философствовать — значит сомневаться; от сомнений нас отучали и палкой, и халвой. А ведь кто из нас не понимал, что общество начинает загнивать с того момента, когда исчезает правда! Это теперь мы торжественно провозглашаем, что склонять колени можно только перед истиной, а не перед человеком, заполучившим на нее монопольное право… За истину!
Мы чокнулись.
— А ведь было время, Юрий Николаич, — сказал я, — когда история и философия считались науками, а историки и философы — учеными.
— Было… А может, это нам приснилось?
— Вы в состоянии представить, чтобы Ключевский или Соловьев ждали указаний государя императора, как следует оценивать версию о приглашении варягов на Русь или правление Ивана Грозного? Или чтобы Пушкин консультировался с Бенкендорфом, когда писал Годунова и «Историю пугачевского бунта»? А вы даже сегодня ждете, когда высокопоставленная комиссия решит, кто был врагом народа, а кто не был.
— Между прочим, комиссия это решает с моей помощью, — не без гордости сказал Юрий Николаич. — Чуточку меняет дело, не так ли?
— Не очень, — возразил я. — Ходите вы вокруг да около, сплошные оговорки. Лучше бы, не дожидаясь указаний, взяли бы и написали всю правду. Не по кусочкам, как в вашей последней статье, а всю правду.
— Эх, Григорий Антоныч… — вздохнул Юрий Николаич, — не так все просто, как вы думаете. Помните библейскую притчу, как Моисей сорок лет водил евреев, бежавших из египетского плена, по Синайской пустыне? Моисей просто ждал, чтобы вымерло поколение, побывавшее в рабстве! Чтобы в обетованную землю пришли люди, родившиеся свободными! Неужели не видите, как историки, философы, социологи хватают друг друга за глотки? Да и писатели тоже — идейная борьба! И будут хватать, потому что тех, кто разрушает пьедесталы, не так уж намного больше, чем тех, кто скучает по старым порядкам. Ну, допустим, напишу я всю правду, какой ее вижу, а вы же первый поднимете крик, что я перевертыш и приспособленец, поскольку всю жизнь писал обратное. Единожды солгав, кто тебе поверит, а мы лгали десятилетиями! Подождем, пока наше поколение вымрет, будущие Ключевские и Соловьевы сегодня ходят в коротких штанишках, правду суждено сказать им… А я им помогу!
Юрий Николаич подошел к письменному столу и вытащил из ящика толстую папку.
— Обратите внимание на дату, — он протянул мне папку, — начато пятого апреля 1953 года, через месяц после похорон Сталина… Кстати, мы редко вспоминаем, что в один день с ним умер великий Сергей Прокофьев! Даст бог, пройдет время, и в этот день будут поминать именно Прокофьева… Я как-то вам рассказывал, что имел доступ к сверхважным и сверхзакрытым документам. Над этой рукописью я работал пятнадцать лет.
— «Сталин. Жизнь и смерть тирана», — прочитал я. — Дайте на денек, хотя бы на ночь.
— Не дам.
— Почему?
— Архив Сталина еще закрыт.
— Так напечатайте ее, черт возьми!
— Я же вам сказал, что архив еще закрыт.
— Хотя бы попробуйте!
— И не подумаю. И знаете, почему? — Юрий Николаич невесело усмехнулся. — А вдруг ее напечатают? Не делайте круглые глаза, именно того, что ее напечатают, я и боюсь. Да, боюсь: сталинистов хоть пруд пруди, а у меня дочки, внучата…
— Мне жаль вас, Юрий Николаич.
— А мне, думаете, самого себя не жаль? Пятнадцать лет работы, уникальные документы, с которыми знакомы единицы… А разве Пимен свою летопись напечатал? Но ею, вспомните, воспользовался Пушкин! А, к дьяволу! Хотите забавный эпизод?
А чего мне его, с другой стороны, жалеть? Всю свою жизнь
Эпизод тем не менее я слушаю с вниманием.
— Итак, жили-были три академика, — начал Юрий Николаич, — из самых в свое время известных и авторитетных. Не философы — львы, Сократы! Пожалуй, Сократа беру назад, слишком для него много чести, он все-таки академиком не был и персональной машины не имел; лучше львы и мудрецы, какие бухарскому эмиру и не снились. Чуть вождь приоткрывал рот — не просто восторги вроде «о великий и несравненный!», а теоретические обоснования. Крупнейшие в мире специалисты по четвертой главе «Краткого курса истории партии»! Как известно, в этой главе вся философия подана, как таблица умножения, никакие тебе Спинозы и Гегели не нужны, все разжевано, ясно и до изумления вульгарно. Ну что-то вроде американского издания «Войны и мира» на двадцати страничках — было такое, для занятых людей, которым некогда было засорять мозги размышлениями. Знаменитая четвертая глава, азбука диалектического материализма, его вершина! Единственный недостаток — мала по размеру, автор при всей его гениальности разогнаться не сумел, философом он был довольно примитивным. И вот три академика разбавляют четвертую главу целым Байкалом пресной воды и создают на этой основе учебник марксистско-ленинско-сталинской философии, который заслуживает благожелательного кивка самого Хозяина и первую премию его имени. Каково?
— Пока ничего забавного, — проворчал я. — Обыкновенные прохвосты.
— Ошибаетесь, — возразил Юрий Николаич, — стать академиками по общественным наукам в то время могли лишь прохвосты незаурядные. Я же подчеркивал — львы! Однако согласен, начало этой истории достаточно банальное, зато концовка достойна пера Вольтера! Итак, получили они Сталинскую премию первой степени, тысяч, кажется, двести по старому счету, и что же с этой
огромной суммой делать? Разделить на три части, приобрести всякое барахло или положить на сберкнижки? Так бы поступили прохвосты, как вы говорите, обыкновенные, а наши же решили денежный капитал обратить в политический. Жили они на окраине академического поселка, на их дачах дорога кончалась, образуя, как кто-то удачно сострил, «философский тупик»; и вот новоиспеченные лауреаты задумали и осуществили политически грамотную и идеологически выдержанную идею: на полученную денежную премию заказали известному скульптору бронзовую фигуру вождя и водрузили ее на пьедестал у своих дач. Патриотизм, верность идеалам, любовь и преданность! Сталин, говорят, растрогался до слез; впрочем, думаю, что скорее усмехнулся и процедил про себя: «Подхалимы… Подхалимы, но полезные». Между тем академики насадили вокруг пьедестала цветы, сдували с бронзового идола пылинки… Казалось бы, благородный пример грядущим поколениям на века, но люди смертны, даже бессмертные, наступает март 1953-го, потом двадцатый съезд, постановление о культе личности, последующие события — и портреты, изваяния вождя настоятельно рекомендовано убрать к чертовой матери. Вот тут-то и потребовалось бы перо Вольтера! Владельцы идола, страшно обеспокоенные, бегут в сельсовет, возмущаются: обратите внимание, торчит у наших дач бронзовое пугало, пейзаж портит, требуем убрать. А сельсовет: извините, но политически вредное пугало — ваша личная собственность, убирайте за свой счет. Пришлось снова сбрасываться, нанимать тракториста, и при огромном стечении чрезвычайно довольного редкостным зрелищем народа предводитель львов дрожащей старческой рукой святотатственно набросил петлю на шею идолу, тракторист весело рванул за рычаги и поволок нужный стране цветной металл на пункт вторсырья. Погодите, еще один эпизод! Вы сто раз проходили мимо Дома правительства, ну, трифоновского «Дома на набережной» у кинотеатра «Ударник», откуда во второй половине тридцатых годов известных всей стране жильцов переселили в лагеря. В свое время дом, как невеста цветами, был напичкан изваяниями вождя, которые, как мы уже установили, Никита Сергеич велел убрать. Чтобы не слишком надрываться, дворники просто перетащили бюсты на балюстраду у крыши, откуда они с улицы не были видны, и на этом успокоились. И вот однажды киношники забрались на эту самую балюстраду, с которой открывался эффектный вид на Кремль, стали готовить съемку — и замерли, ошеломленные сказочно-неправдоподобным зрелищем. Бюсты вождя, вселявшего в души людей восторг, ликование, ужас и трепет, обнаглевшие от безнаказанности жильцы приспособили для совершенно уж низменных целей: навесили веревки и сушили трусы, рубашки, кальсоны… Попробуйте сказать, что не впечатляет! Воистину: от великого до смешного один шаг!
— Впечатляет, — согласился я, — но дайте почитать рукопись.
— Не раньше, чем через год-два.
— А если я за эти годы скончаюсь? Будете мучиться угрызениями совести.
— Ничего, вы мне сами доказали, что она у меня дубленая.
— Вам не так аккуратно будут приносить переводы.
— Это уже существенней… Ладно, я подумаю.
— Кто-нибудь знает про рукопись?
— Два-три человека.
— Лыков, ваш сосед, случайно не знает?
— Этого еще не хватало! С этим парнем я беседую только о погоде.