Старые друзья
Шрифт:
— Понимаю, Василий Матвеевич.
— И о том, что я у тебя был…
— Понимаю.
— Вот и хорошо, что понимаешь. Время, сынок, сложное…
— И ушел, святой человек, трижды раненный в гражданскую войну в борьбе за власть, которая перерождалась на его глазах. У Мишки висит его портрет, сделанный по фотокарточке, которую комбат Василий Матвеич прислал жене с фронта. Погиб он в сорок четвертом в Польше, и Мишка чтит его память. Так что всякие люди были в тридцатые годы, и очень плохие, и очень хорошие. Молчали или «ура» кричали? Да, в основном так. Но и молчать можно по-разному. Вот Василий Матвеич молчал или нет, если он спас от изгнания из школы, кроме Мишки, еще нескольких детей? А ведь рисковал, и сильно
Теперь сами судите, каков был Мишкин поступок: от отца не отрекся, путь Павлика Морозова, прямо сказал, считает для себя неприемлемым — словом, сознательно пошел налево, по крайне опасной дороге. И выиграл! Сохранил совесть чистой, любовь и уважение друзей, ненависть врагов. Ну а что уцелел — это случалось, в органах тоже не автоматы работали, да и не могли они объять необъятное: всю страну не пересажаешь, ни конвоиров, ни транспорта, ни колючей проволоки не хватит. И с Мишкой произошло нечто вроде чуда: о его «позорном происхождении» стали забывать; одни, как Петька Бычков, после жестокой темной, другие, как Виктория Павловна, тоже по понятной причине, а третьи просто потому, что безобидного умного Мишку любили и желали ему удачи. Только в комсомол не приняли; впрочем, Мишка и сам попыток не предпринимал, мотивируя тем, что «еще не готов к тому, чтобы быть в первых рядах».
И в дальнейшей своей жизни Мишка как был, так и остался «аполитичным» — ярлык, который с чьей-то легкой руки клеился тем, кто не рвался к общественной работе, на собраниях помалкивал, не терзал себя самокритикой и не бичевал других за недостатки. Если человек просто честно работал, не то чтобы вовсе не принималось во внимание, но считалось совершенно недостаточным: все горло дерут — и ты дери, не делом — это всякий может, а идущим от сердца словом доказывай, что ты — «наш человек». Ого, как много тогда это значило: «наш человек», «не совсем наш человек» и, как приговор, «не наш человек». Вася, знающий кучу историй из жизни знаменитых людей, рассказывал, что Юрий Олеша, который много лет почти ничего не писал, потому что не умел писать неправду, под закат сделал приятелям такое признание: «Наконец-то я понял, что я — не наш человек».
В тот период возникла, да и сейчас благополучно здравствует обширная категория людей, сделавших болтовню своей профессией. Мишка же молчал на собраниях в школе, потом в институте, потом опять в школе, куда вернулся учителем, а в ответ на обвинение в пассивности сделал довольно дерзкое заявление, которое, на мой взгляд, заслуживает наименования «Закона Гурина»: «Производительность и качество труда в обществе обратно пропорциональны количеству собраний».
До сих пор я наши воспоминания пересказывал, но вот концовку, особенно Мишкин монолог, приведу практически дословно. Несколько лет назад Птичка привезла из Японии портативный диктофон с очень сильным микрофоном, и мы иногда пользуемся им, когда хотим разыграть друзей — незаметно включаем, а потом под общий хохот слушаем то Костино взвизгиванье, то Птичкины медицинские анекдоты, то Васины остроты по нашему адресу. Диктофон я включил тогда, когда разговор перешел на крайне заинтересовавшую меня тему. Послушали бы Мишкины коллеги, как он, будто с утеса в море, бросился в столь долго игнорируемую им политику! «Великий немой» заговорил!
Началось с Птичкиных слов: «Гриша прав, Василий Матвеич был святой человек, воистину святой».
— В те годы канонизировали других, — сказал Мишка. — Я иногда задумываюсь над этим явлением: людям, как кораблям в море, всегда нужен был маяк. Или, как теперь говорится, великая сила примера. Отсюда и святые.
Я включил диктофон.
ПТИЧКА. Всегда?
МИШКА. Во всяком случае, с тех пор, как люди стали записывать свою историю. Кажется, самый ранний пример, если брать не мифических, а реально существовавших
ПТИЧКА. Древние римляне тоже были язычниками. Как звали того, что попал в плен и сжег свою руку, чтобы доказать, что не боится пыток?
МИШКА. Муций Сцевола. В историю вошло много великих римлян: братья Гракхи, Катон-старший и Катон-младший, Сципион Африканский, Брут… Но ореола святости вокруг них не было: одни современники ими восторгались, другие проклинали, а потом древнеримские герои надолго ушли в забвение, чтобы воскреснуть в период Возрождения. Подлинная канонизация возникла лишь в христианскую эпоху, с первыми мучениками.
Святой — это либо праведно проживший свою жизнь, либо принявший мученическую кончину за идею, за людей; начало всех начал — Иисус Христос. Праведников глубоко уважали, но по-настоящему фанатично почитали мучеников, вокруг которых и возникал культ. Если не брать в расчет полулегендарных героев раннего христианства, то я бы начал перечень всемирно почитаемых святых, скажем, с Жанны д'Арк. Культ, который держится полтысячи лет, — в этом имеется нечто основательное, глубоко запавшее в души многих десятков поколений.
Я. У нас — Александр Невский, Дмитрий Донской, Иван Сусанин… А если еще не официальный, а народный культ, то Степан Разин. Тоже достаточно основательное, запавшее.
МИШКА. Вот тут-то и начинается самое интересное! Народный культ, в отличие от официального, утвержденного, так сказать, инстанциями, имеет куда более глубокие корни. Навязанный сверху, чаще всего недолговечен, для одного-двух поколений, а то и просто нескольких лет, потом он окончательно засыхает. Шолохов в «Тихом Доне» привел исключительный по своей глубине, просто хрестоматийный пример возникновения в начале первой мировой войны культа казака Крючкова. Культ из ничего — пустышка! Мыльный пузырь! Случайная встреча двух кавалерийских разъездов, общий испуг, невольная стычка, в которой Крючкову повезло, — и гром патриотических воплей, из обыкновеннейшего казака идола сотворили! А прошло несколько лет — и осталась одна пыль… Народ можно обманывать год, десять, тридцать, сорок лет, но не бесконечно.
ПТИЧКА. Сталин?
МИШКА. Хотя бы… Я убежден, что лет через пятьдесят о нем будут вспоминать лишь историки и романисты, из народной памяти он уйдет… Нет, я, наверное, ошибаюсь — останется, как остался, скажем, Иван Грозный, олицетворение жестокости, вероломства и недоброго ума. Почему Иван Грозный, а не Петр Великий, который тоже пролил море крови, но «Россию поднял на дыбы»? А потому, что Петр при всем том был человеком: жестокость — и благородство, вспыльчивость — и справедливость, огромная жажда жизни — и высокое личное мужество; в отличие от Сталина, сотворившего из себя бога, Петр не терпел лести и мог честно признать свою ошибку; в отличие от Сталина, который никого не любил и у которого никогда не было друзей, Петр познал и дружбу, и любовь… Так что не Петр Великий — а Иван Грозный, в другом, еще более страшном обличье. Нет, культ, созданный пропагандой, не может быть долговечным.
ПТИЧКА. К примеру, о Павлике Морозове уже сегодня стараются не вспоминать. Тоже типичный пример: культ для одного поколения. Этот несчастный мальчик был канонизирован не церковью, не благодарной памятью народной, а идеологами тридцатых годов.
МИШКА. Повод! До сих пор не стихают споры о причине смерти царевича Дмитрия, зарезан ли он был по велению царя Бориса — версия, принятая Пушкиным, или, как полагают некоторые историки, случайно напоролся на нож. Повод важен, повод!
Я. Тот самый случай, когда, если бы Павлика Морозова не было, его следовало бы выдумать. Он стал необходимостью, его потребовало время.