Старые недобрые времена – 1
Шрифт:
И пусть это был не матёрый волчара, а сеголеток, ну так и ему на тот момент не было ещё четырнадцати…
… но это всё не отменяет того факта, что он, Ванька, раб! Его можно пороть, бить в морду, продать, проиграть в карты и пропить. Он, Ванька, движимое имущество.
Выдохнув, он постарался выбросить прочь мысли о…
… разные мысли. Опасные.
Да и народ вокруг – тоже опасный, и его, Ванькины, навыки и умения, отнюдь не уникальны. Ну и самое главное… а потом что? Вот то-то…
Выдохнув
– А, сукин сын, явился? – заворочавшись на кровати, повернулся к нему барин, явив несветлый, и даже, прямо сказать, тёмный лик, ибо Его Благородие, как это уже бывало, изволило где-то извазюкаться, напоминая не то пародию на свинью, не то натурально чёрта.
– Не извольте гневаться, барин, – плаксиво запричитал Ванька, разом заходясь и от страха, и от отвращения к себе, – Всё, всё как вы изволили, сделал! Да вот незадача…
Даваясь воздухом и путаясь в словах, он начал рассказывать о грозном генерале, и о бастионе, и…
– Цыц! – прервал его Илья Аркадьевич, и, собравшись с силами, обругал его, щедро намешав всякой грязи в одно предложение.
– Ты, бляжий сын, постоянно меня подводишь… Х-хе! – барин, прервавшись, захихикал чему-то своему, – Бляжий сын, хе-хе… мамаша у тебя, байстрюка, блядь, и значит, ты тоже есть блядь… мужского рода, хе-хе!
Его Благородие почмокал губами, окинув Ваньку раздевающим взглядом.
– Будешь… – зевая, невнятно проговорил он, устраивая поудобней голову на подушке, – вину свою отрабатывать, хе-хе… по греческому… уых… обычаю.
Почти тут же поручик захрапел, пустив газы, а Ванька только зубы сжал – до боли, до судорог…
– Никогда, – прошептал он, сжимая кулаки и панически оглядывая убогую обстановку домишки, не зная толком, то ли ему бежать, то ли…
Глаза остановились на лежащем на столе ноже, но… нет, и для верности он отступил на шаг назад. Это слишком очевидно, а в петлю неохота.
Бежать? Найдут! Если только к противнику… но то ли патриотизм, то ли пропаганда, которой Ваньку щедро, от души, пичкали и в том, и в этом времени, но даже будучи некомбатантом, и потому, технически, не становясь предателем, переступить через себя он не мог даже в мыслях.
– Придавить, – шепнул он одними губами, примериваясь к подушке и решаясь, накачивая себя адреналином. Глаза заметались, отмечая мелкие детали, а в голове, хотя ещё ничего не было решено, уже начали складываться детали плана.
«– На спину, – судорожно думал он, сжимая кулаки, – подушку на лицо, и держать! Хотя нет… у него руки будут свободны, опасно. Коленом на руку наступить… н-нет, не то!»
Отойдя к столу, чтобы
Всё должно выглядеть максимально достоверно, и лучше бы Его Благородие просто умер во сне, захлебнувшись в собственной рвоте… по крайней мере, этому никто бы не удивился!
– Рвота, – всё так же беззвучно сказал он, бегая глазами по комнате, будто выискивая подсказки, и они нашлись!
Осторожно зачерпнув воды оловянной кружкой, он сцапал рукой полотенце со стола и сделал первый шаг к кровати. Слегка, как бы заботясь о барине, повернуть его в кровати, уложив на спину, а потом, выждав время, залить в храпящий рот воды, сунуть туда же тряпку и придавить подушкой!
А если барина в процессе не вырвет… он, Ванька, засунет два пальца себе в рот, и сблюёт на Его Благородие! И… пусть это будет глумлением над мёртвыми, но есть такие мёртвые, над которыми и поглумиться не грех!
Сглотнув, он сделал первый шаг, уже понимая, что прошёл точку не возврата, что решился…
… и в этот самый момент неподалёку гулко ахнуло, французы начали бомбардировку.
– Чёрт… – сдавленно ругнулся Ванька, сам не зная, чего он боится больше – того, что бомба из мортиры каким-то чудом попадёт таки в домик, или то, что проснётся этот чёртушко!
Одно из ядер, разорвавшись вблизи, выбило стёкла, и так-то собранные чёрт те из чего, и державшиеся больше на замазке.
– А? – заворочался барин, просыпаясь.
– Не извольте беспокоиться! – затараторил Ванька, но хозяин встал-таки, и, накинув на плечи китель, сделал пару шагов к окну.
– Дьявол! – тут же ругнулся он, заметив стекло, и тут же отвесив Ванька пинка босой ногой, – Прибери, живо!
Ванька, присев, начал собирать стекло, замерев ненадолго над длинным широким осколком, отдалённо напоминающим лезвие кинжала.
– Х-хе… Ганимед [7] , – послышалось сверху, и барская рука легла ему на затылок.
7
Ганимед – возлюбленный Зевса, его виночерпий на Олимпийских пирах, и символ однополой любви.
Подхватывая осколок, он вывернулся, вставая, и очень мягко, почти нежно, положил ладонь барину на лицо. Глаза хозяина стали масляными…
… а Ванька, всё так же мягко, поднёс осколок снизу, так, чтобы не было видно, и, положив пальцы на веки Илье Аркадьевичу, уже совсем не мягко надавил ладонью, изо всех сил вгоняя, вколачивая стекло в глаз, в мозг…
– Ну, вот… – сам себе сказал он, придерживая обмякшее тело и осторожно укладывая его на пол, – вот так вот…
В голове воцарилась звенящая пустота, и что было делать дальше, он решительно не знал.