Старый двор
Шрифт:
Последние слова он произнес с сожалением.
О той ликвидации свидетельствовали огарки свечей в люстре, пыль на мебели и тюлевые занавески на окнах, на которых даже не очень-то искусный глаз мог увидеть следы табачного дыма.
Только цветы в японской вазе на столе были свежи и роскошны, словно их эта ликвидация не касалась.
Были они здесь единственным живым и привлекательным явлением, потому что все остальное дышало печалью прошлого и пережитого, — включая самого Ксаверия, хотя он и носил фрак и белый галстук.
— Ксаверий давно здесь служит?
— Еще со времен деда-прадеда. Здесь я вырос, здесь думал и умирать. А теперь…
Не закончив предложения, сменил блюдо и подал сладкое.
— Не стоило так утруждать себя ужином. У вас восхитительный повар!
— Когда-то здесь все, так сказать, было восхитительно.
— Когда-то?
— Да, потому что теперь многое изменилось. Теперь главное — это столица и заграница, а о родном гнезде никто не заботится, поэтому к нему летят чужие птицы… Может, я слишком много позволил себе сказать, прошу прощения.
— Ничего. Я же вас сам спрашивал, потому что не привык молча есть… Вина не наливайте. Не хочу. Выпью горячий чай. Кто-то после чая уснуть не может, а я не сплю, если его не выпью.
— А я, если позволят пан сказать, люблю рюмку водки из полыни. Без нее мне плохие сны снятся, как вот будто меня покойный пан за ухо тянет или дед нынешнего помещика говорит запереть в погребе, потому что и такое когда-то бывало… У каждого человека, как врачи говорят, своя «конституция».
Придвинул гостю под руку столик с шипящим самоваром и из большого, старинного чайника налил свежезаваренный чай.
Сам, как тень, двинулся к вторым покоям, где девушка стелила гостю кровать.
— Ты даже постель постелить не умеешь.
— Почему?
— Откуда я знаю почему, — хватит того, что не умеешь. Перину надобно хорошо взбивать, подушки должны стоять вот так, ох… Вы, бабы, народ ни к чему. Шьете уж тысячи лет, а так, как портной сошьет, ни одна из вас не сумеет. Так же и с готовкой. Вот повар хорошо приготовит. А вы только к одному способны, парням головы дурить. О, это вы умеете раз хорошо.
Говорил шепотом, но гость слышал этот разговор.
Вкусный ужин, хороший чай и полемика старого Ксаверия на тему женских способностей развеяли его излишне лирическое настроение.
Зажег трубку и вышел на веранду. Его окутал холод летней, хорошей ночи, после которой он надеялся на погожий, теплый день.
Запущенный парк, широкие аллеи, над верхушками деревьев звезды, а на тропинках эхо лунного сияния, — все это было настолько невыразимо обычно, но вместе с тем поэтично, что наш гость, несмотря на свой пятый десяток, стал поддаваться чарам той ночи.
Посреди парка был небольшой пруд. Верхушки деревьев сыпали на воду лунную позолоту, а она посылала им свою невесомую тьму. Было тихо, ни листок не шевелился, ни цветок не дрожал, и парк напоминал зачарованный город из сказки о спящей королевне.
— Этот парк мог бы тоже кое-что рассказать… Сколько здесь грудей вздыхало в такую ночь, как сейчас, сколько приглушенных разговоров смешивалось с шелестом первых пожелтевших листьев. Где они, те уста, что такие сладкие слова шептали, эти ножки, едва касавшиеся песком высыпанных тропинок?.. Суета сует! Нужно идти спать. Наступает время сна… Спокойной ночи.
И вернулся в столовую.
Ксаверий ждал его.
На ночном шкафчике горела новая свеча, стоял стакан с водой и возвышался необычной формы колокольчик.
Ксаверий хотел закрыть дверь в соседние покои.
— Оставьте. Люблю, когда есть чем дышать.
— Я это делаю потому, что двор пуст, пробежит мышка, а человеку уже мерещится невесть что. Иногда где-то с вечера залетит летучая мышь, спрячется в каком-нибудь шкафу, а ночью начнет летать. Еще разбудит господина.
— Ничего страшного. Сколько раз меня уже будили! Спокойной ночи вам.
— Спокойной ночи желаю покорно… А если бы чего господину нужно было, то прошу вон тем колокольчиком позвонить, и я встану.
И вышел.
Гость подошел к кровати. Была большая, добротная, мягкая, только постель пахла не фиалками, не резедой, а стиркой. Взглянул на колокольчик. Такой же показывали ему когда-то в одном зарубежном музее как большую редкость. Звонарь, видимо, был горячий католик, на его краях вырезал целую сатиру на диссидентов, даже не очень-то приличную.
«Этим колокольчиком можно и голову разбить», — подумал, садясь на кровать.
«Добротная. Не ты к ней, а она к тебе прижимается, хочет тебя взять в свои объятия. И делает это не так нахально, как нынешние «клюбзесли»[1], знает меру, и не такая некрасивая, как они… Люблю старую мебель, особенно «бидермайер», да еще венский.
И одежды тогда были куда красивее нынешних, особенно мужские. Наши нынешние одежды ни удобны, ни хороши. Просто мешки. С другой стороны женщины имеют сейчас преимущество, они одеваются красивее, это и Ксаверий должен признать…»
Веки надвигались на глаза, а мысли не хотели спать.
«Как странно! Этот двор тянет меня к себе, как старый знакомый. С чего бы?»
И вспомнил, что его предки по отцу и по матери тоже были когда-то большими панами. Обеднели во времена Наполеона. Отец избавился от всех традиций шляхты, стал демократом, а он пошел по стопам отца. Тяжелым трудом заработал себе имя и немного денег. А теперь захотелось ему хотя бы летом жить в этом дворе. Почему? Неужели отзывается в нем аграрий?.. Возможно. Вспоминает школьные времена. Как, бывало, придет весна и побегут с холмов первые ручейки из растаявшего снега, так что-то его от книги словно клещами тянет в поле и говорит: «Иди! Будем пахать, сеять и слушать, как жаворонок поет». Что-то подобное говорили ему и эти стены. «Возвращайся к нам, приведи сюда своих детей, верни нам жизнь, как прежде». Но ведь это же смешно! Он как раз порвал с той давней жизнью, давним миром, хочет нового, большего и куда лучшего… Сантименты! Смешные сантименты. В общем, здесь много смешного. Например, Ксаверий. То, как он одет. Неужели здесь нужен фрак? Как ходит, как говорит, как бородой трясет, как вертепная кукла. Куклу сделали из живого человека, и эта кукла плачет, что ей опять вернуть человеческий облик. С какой жалостью произнес он слово «ликвидируют»! А все-таки здесь хорошо. Вот бы поскорее сторговаться с управляющим. Такой большой парк. Может быть, дождется минуты, когда по этим тенистым аллеям будут бегать его румяные внуки. Веселым щебетом спугнут последние тени прошлого, и будет здесь солнечно, весело, ясно…