Старый двор
Шрифт:
Пан засмеялся во все горло, а дама пошла в свои покои. Она той мебели не любила. Бывало, когда должна выйти к гостям, то сядет на краю кресла и только и ждет, чтобы уйти. Зато пана здоровый хохот звучал не раз в этих покоях. Он любил сидеть вон в том кресле и курить трубку, как восточный паша. Здесь и с ним произошел случай, но это уже более поздняя история. Я расскажу о ней пану, когда обойдем следующие покои. А пока посмотрим на кое-что секретное, о чем только домашние знали. Только прошу быть внимательным, потому что здесь три ступеньки вниз.
Сошли, открыли еще одну дверь, и слуга зажег свечу. Темница без окна, только топчан, клячник[4],
— Сюда вошла панна Гертруда, как роза, а вышла седая, как голубь. Три года здесь просидела несчастная. За что? — спросят пан. Обычная история. С лесничим сбежала.
Тот лесничий — то был волынский помещик, который при восстании поместье свое потерял, должен был бежать и стал лесничим у нашего пана. Я никогда не видел человека лучше. Дева Гертруда любила ходить по лесу с книгой в руках, с Вальтером Скоттом. Так они и познакомились, влюбились, а так как любовь была безнадежна, договорились бежать. Кто-то донес до двора, выслали погоню, поднялась стрельба, он погиб от пули (тоже — несчастный случай), а ее привезли и заперли здесь. Вышла только тогда, когда с нашим паном произошел несчастный случай. Но об этом я обещал рассказать позже. А теперь пройдемте в канцелярию.
Та канцелярия была огромной комнатой, обставленной шкафами и увешанной седлами, уздечками и всяческими ремнями. В углу стояли мешки с зерном, а на них клетки и фонари всевозможного фасона. У огромного кожаного дивана стояла коллекция лозин и палок, а над диваном висели ружья и плети. Последние могли бы стать украшением даже славного судового музея в Нюрнберге. Кожаные и проволочные, с гвоздями и с шариками, большие и маленькие. Показывая на одну, старый слуга говорил:
— Такой, как по спине лизнут, помнил до самой смерти. «Пусти холопа под стол, так он лезет на стол, — говорил, бывало, пан, — держи его крепко в руках, а не то он тебе до горла доберется». И держал, хорошо умел держать. Этими железными прикручивали руки, а теми…
— Спасибо, Ксаверий, — прервал гость и подошел к окну. Окно было маленькое и высоко от земли, чтобы никто не пролез, потому что в канцелярии стоял сейф.
Под окном стелился зеленый муравейник, шумели коряги, а в корягах стоял погреб. Перед погребом — грубая, дубовая, старая, черная лавка.
— Та лавка называлась кобыла. Там, где погреб, стояла когда-то мандатория. Мандатор[5] судил людей. Время ценилось дорого, суд проходил быстро. Выводили, клали на кобылу и избивали. Двое гайдуков держало виновника за голову и за руки, а третий бил. Били, аж гул по двору шел. Пани убегала в свои покои и голову под подушку прятала. Мигрень, спазмы, не выходила к обеду, а на следующий день снова все шло своим чередом. Пани добрая была, милосердная, но что же она могла сделать? «Я в твои дела не вмешиваюсь, и ты в мои не вмешивайся», — говорил пан, а как он сказал, так и было. Интересно, что как когда-то перед кобылой люди ногами землю сбили, так она до сих пор не заросла травой, будто даже трава на том месте расти не хочет.
Гость отвернулся от окна и перешел ко вторым покоя.
— Здесь обычно жил учитель или учительница, которые учили детей. Последнюю отправили из Германии. Высокая, белокурая, гордая. Дети слушали ее и хорошо учились. Даже приехал из-за границы панский сын. Не знаю, так уж ли она ему нравилась, или просто в селе нечего было делать, но он начал с ней роман. Но не на ту напал. Не дала себе голову задурить, устроила скандал. Не знаю, чем тот скандал бы закончился, если бы однажды утром не вытащили бы нашей учительницы из пруда неживой.
Открыл окно и указал на плес.
— Иду я, смотрю, а на пруду как будто бы женская коса. Вот, думаю, мне померещилось, откуда бы там взялась коса? Но нет, вижу, коса, то выплывет, то утопает, подхожу ближе, а на воде словно рука водные лилии ловит… Утопленница… Побежал я ко двору, поднял крик, и вытащили. О, видят пан, подплывает рукав, видны пальцы, волосы качаются на волнах… До сих пор их видно, когда луна полная…
А теперь возвращаемся в гостиную, сюда, где произошел случай с моим покойным паном. Это было зимой 1846 года. Наверное, пан знают, какая это зима была? Ну, так вот. До нас доходили глухие вести о том, что происходило на Мазурах. Народ стал исподлобья смотреть на двор. Ждали какого-то цесарского письма, а те, что поглупее проговорились, что сделают то же, что произошло в Горожане.
Донесли пану — и началось. «Я с вас, гайдамаки, девять шкуру сдеру!» — кричал пан. Однажды ночью слышим: в парке какие-то голоса — звон кос, огни… Что такого? Послали маршалка. Вернулся еле живой. «Бунт, прошу светлейшего пана. Холопы осадили парк, поставили стражу на всех дорогах и говорят, что ни души со двора не выпустят».
«К пистолетам! Мы их пулями разгоним, как собак!»
Услышала это пани и схватила пана за руку:
«Пока я жива, ты этого не сделаешь. Не хочу, не допущу».
«Так что? Ждать, пока явятся ко двору и перережут всех нас?»
«На все Божья воля, ведь их и так больше. Надо по-хорошему пробовать. Пошлем за настоятелем».
Каким-то образом удалось казачку пройти сквозь стражу в деревню. Прибежал священник и начал вести переговоры с бунтарями. Переговоры шли холодно. А между тем пан, пани и вся семья сидели в гостиной, на той мебели, которую пан когда-то в карты выиграл. Пан то садился, то вставал, ходил, как тигр по клетке, и сопел.
Пани молилась перед семейным крестом: «Прости нам, Господи, грехи наши и помилуй нас!» Она нашей веры была, из старого украинского рода происходила, и народ любил ее. Открылась дверь и вошел священник. Никогда его не забуду. Высокий, с большим лбом, синеглазый. Такой сильный был, что если ухватил рукой за колесо, так даже сильнейшие кони встанут. Пел, как соловей, а проповеди такие говорил, что народ из дальних деревень в нашу церковь прибегал. Не было такого, чтобы не послушали его. Вошел и говорит: «Слава Иисусу Христу!»
Все бросились к нему:
«Спаситель наш!»
А он:
«Уважаемое панство. Послушайте, что скажу, и решайте скорее. Вы знаете мое благорасположение к вам (госпожа Зофия приходилась ему свояченицей), но знаете, что и народ мне не чужд, я его пастырь. Я обещал людям, что отберу у вас присягу, что вы выедете из деревни и, пока помещик жив, не вернетесь сюда. Имением будет управлять установленный вами управляющий. За то, что произошло сейчас, никому и волоса с головы не упадет. Если вы согласны на то, поклянитесь».
«Годимся!» — ответили все, кроме помещика.
«А вы?» — обратился к нему священник.
«Ради семьи я должен согласиться, но если бы не жена и дети, мой разговор с ними был бы короткий».
«Итак, прошу», — сказал резко священник и отобрал присягу. Потом вышел на крыльцо и сказал народу. Его голос звучал среди зимнего ветра, как военная команда: «Ручаюсь вам своим словом, что вся семья уедет из села и пока пан жив, не вернется сюда. А теперь прошу, ведите себя как следует. Я отвезу барские повозки за границы, со мной поедет тот из хозяев, которого вы выберете из себя для контроля. Согласны ли?»