Старый тракт (сборник)
Шрифт:
— Нет, Лида, не трудно, напротив: чувство святости владеет мной. Поверь. И знаю, окажись на моем месте Степа, он не отступил бы от своего слова ни на полшага… И не раздумывал бы: удобно ему это или неудобно, выгодно или невыгодно… Кощунственно даже думать об этом…
— И ты приехал… — Лида хотела сказать: «чтобы быть рядом со мной», но замолчала, подыскивая какие-то более осторожные слова.
— Да. Я приехал в Приреченск совершенно сознательно, чтобы быть рядом с тобой и выполнить все, что обещал Степе.
Лида посмотрела в глаза Нестерову. Они светились правдой. Как и в голосе его — спокойном, негромком, но
— Только знай, Лида, взамен я ничего не потребую от тебя. Мне просто радостно отдать себя делу, которое завещал друг. Пойми, я одинок. Война отняла у Степы жизнь, а у меня веру в женщину, и, возможно, навсегда. Сима, о которой ты знаешь, не дождалась моего возвращения, она выгодно вышла замуж за человека здорового, преуспевающего в науке.
— Когда это случилось? — с участием спросила Лида.
— Два месяца тому назад. Я был уже на пути из Горького в Томск.
— А куда же она девала сестренку Ирину?
— Не ведаю. Но происшедшим доволен. Ясность во всем — вот мой девиз.
— А мама?
— А мама скончалась уже при мне. Дождалась меня и скончалась. Держалась только ожиданием. Разве можно, Лида, сравнить с чем-нибудь любовь матери?
И вдруг плечи Лиды, прикрытые черным платком, вздрогнули. Она вскинула руки, обхватила голову, повернулась лицом к нему и, давясь от рыданий, сотрясавших ее всю, поднялась, шатаясь.
— И у меня горе, Миша… Утонул Тимошка… Поплыл на рыбалку, и оба, с товарищем… — Нестеров отметил далеким отголоском сознания, каким необычным стало ее лицо, охваченное непередаваемым бессловесным мученичеством. Оно излучало что-то такое вечное и завораживающее, что Нестеров встал, как перед святыней.
Он вскинул глаза на портрет мальчика, с пихтовыми веточками, прибитыми над рамкой, перевел глаза на фотографию Степана и, боясь, что Лида упадет, обнял ее, крепко прижал к себе, судорожно глотая слюну. «А ведь тут в самом деле нужен старший», — подумал Нестеров.
— Самоварчик готов, Лида! — послышался голос. И тотчас дверь раскрылась и с самоваром в руках показалась седая, в старомодных просторных юбках и кофте с оборками мать Лиды.
Увидев дочь в объятиях незнакомого мужчины, мать попятилась, но по вздрагивающим плечам Лиды, по глазам Нестерова, не видящим, но устремленным к портретам Степана и Тимошки, поняла, что здесь не происходит ничего стыдного, и тяжело прошагала к столу, бережно установив на нем самовар, от которого густо наносило древесным углем и смолой.
5
И покатились деньки, как ручеек с горы…
Надвинулась затяжная сибирская осень. Дожди хлестали по окнам и крышам витыми длинными бичами. Ветер то пронзительно свистел, как Соловей-разбойник, то срывался откуда-то ошалевшими порывами, перевертывал ометы соломы и стога, вырывая драницы с крыш, подхватывая с земли опавшую и почерневшую от мокра листву. Вихревые столбы вкручивались
Зато зима легла смиренно, благостно. Двое суток без перерыва сыпал и сыпал снег, украшая землю, деревья, дома затейливыми узорами, да такими хитроумными, непохожими один на другой, что глаз не оторвешь. Потом, как посохом путник, стукнул о землю мороз. Засияло голубыми полотнищами небо, вылезло из-за туч негреющее солнце в стеклянном белом ободке.
Нестеров следил за этой мудрой игрой природы с жадностью человека, пять лет не замечавшего всего того покоряющего волшебства, которое окружает всех живущих на земле.
В проливные дожди, вечерами, Нестеров, накинув на плечи плащ, выходил на крыльцо своего дома и слушал, слушал шум ветра, всматривался в темное, непроглядное небо, отыскивая в просветах мерцающие звездочки, думал беззаботно обо всем на свете.
Временами эти минуты казались ему неправдоподобными. Да точно ли, что наступил мир? Неужели отпали заботы о полке, о людях, о технике, о подготовке к новым боям?
Иногда какое-то внутреннее нетерпение просыпалось в нем и подталкивало в темноту: иди посмотри, хорошо ли укрыты бойцы, не осталось ли под дождем оружие, надежна ли круговая оборона, не притомились ли часовые — в такую непроглядь от них нужна особая зоркость. Каждый недогляд сейчас может обернуться выигрышем для противника…
Нестеров спохватывался. Оттого, что все это осталось позади, он испытывал легкость на душе. Даже по мускулам и суставам растекалось светлое ощущение жизни, новизны всего существующего.
По свежему снегу Нестеров исколесил все приреченские березники. Уходил и дальше — за реку, откуда начинались хвойные леса — сосна, ель, кедр, тянувшиеся к северу, к обским берегам на сотни верст. И всякий раз он убеждался, что до войны весь этот мир живой и неживой природы не постигался им с такой глубиной, как теперь, не рождал в нем того многообразия чувств, которое рождалось ныне. «А что же, может быть, это правда, когда говорят, что только человеку, побывавшему рядом со смертью, жизнь открывается всеми сторонами и свойствами», — думал Нестеров.
У Лиды он бывал часто. Приходил под вечер, стараясь помочь Меланье Антоновне — матери Лиды; таскал воду, приносил из дровяника березовые чурбачки для плиты, разжигал ее. В доме, построенном еще в сороковом году, когда-то были и водопровод, и паровое отопление. Но в годы войны все это пришло в упадок, и теперь жильцы перебивались каждый, как мог. Единственное, что уцелело, — электрическое освещение, но в двенадцать часов ночи свет выключали до шести утра.
Меланья Антоновна, смотревшая вначале на Нестерова с недоверием, вскоре убедилась, что ничего худого сделать он не хочет. Она часто рассказывала ему о Степане, о первых годах их совместной жизни с Лидой. Хвалила зятя за покладистый характер, хотя и отмечала, что был он не шибко хозяйственный, увлекался больше своими путешествиями, все время чертил какие-то карты и мечтал о дорогих находках, которые так и не отыскал. Иногда она принималась рассказывать о внуке, которого вырастила на своих руках, отдав ему все свои силы. Рассказывая, Меланья Антоновна плакала, а Нестеров сидел, потупив глаза, не зная, как и чем ее утешить, и с нетерпением ждал прихода Лиды.