Статьи и рассказы
Шрифт:
Борис обратил внимание на обилие мемуарной литературы видных военачальников. Книги Брэдли, Патона, Монтгомери, Эйзенхауэра на английском языке, Фоша, Петена, де-Голя — на французском. О немцах и говорить не приходится — от Бисмарка до Гейделя. Но что просто ошарашило Бориса — книги на русском языке Василевского, Жукова, Кузнецова.
— Дед владеет русским языком?
— Понимает и читает со словарём. Наверх поднимись сам. С детства меня пугает эта винтовая лестница. И не интересно. Даже в кабинете я засыпаю от скуки.
Борис поднялся на четвёртый этаж. Может быть, не стоило подниматься?
Прямо напротив
Между знамёнами в тяжёлой золочёной раме портрет Гитлера в военной форме. Под ним — более скромный портрет красивого офицера с «Железным крестом» на кителе. Деда в нём можно было узнать без усилий.
Под портретом чёрная лакированная полка. На бордовой бархатной подушке «Железный крест», знак вафен эсэс и значок члена национал социалистической партии. Рядом «Майн кампф» в роскошном издании. Слева полка побольше. На ней кортик, солдатский ремень с надписью на пряжке «Got mit uns» и два пистолета — обычной формы «Вальтер» и с обнаженным стволом «парабеллум».
Для Бориса это было просто безымянное оружие. В полумраке башни надо было напрячь зрение, чтобы разглядеть фотографию сорок на шестьдесят сантиметров, накатанную на толстый прессшпан.
На краю рва стояла голая женщина. В неё целился пистолетом с обнажённым дулом молодой офицер, тот самый, что был под портретом Гитлера.
Справа от нацистского знамени была ещё одна фотография такого же размера и ещё одна черная лакированная полка. На фотографии заснеженные деревья и кусты.
Борис до предела напрягал зрение, чтобы разглядеть лица двух привязанных к дереву военных. На головах танковые шлемы. Дым костра, зажженного под танкистами, скрывал их лица. Но дым не скрывал лица офицера с широкой улыбкой, смотревшего на костёр. Его можно было узнать без усилий.
Борис стоял перед фотографией, как кролик перед удавом. Трудно сказать, сколько времени прошло, пока он опомнился и обратил внимание на полку.
На чёрной бархатной подушке золочёный орден «Отечественная война», орден «Красная звезда», медаль «За отвагу» и гвардейский значок. Уже не сомневаясь, Борис отвинтил плоскую круглую гайку, чтобы разглядеть номер ордена. Сумма цифр — двадцать один. Второй орден. Сумма цифр — двадцать один. Борис завинтил гайки и положил ордена на место.
Рассказать Хильде? Зачем? Никому ничего не следует рассказать. Прошлого не изменишь. А будущему не следует мешать.
Предок участвовал во втором крестовом походе. Скольких евреев он зарубил своим мечом по пути к гробу Господню.
Дед… Не люмпен, естественный в нацистской партии… Потомственный аристократ…
Не надо быть талантливым математиком, чтобы понять невозможность случайного совпадения. Но ведь вероятность обнаружения этого совпадения тоже приближается к нолю.
Случайно ли дед укатил в Манхейм, оставив его в одиночестве осмотреть замок?
Ладно, остановимся на ноле. Ноль он и есть ноль. Никто ничего не обнаружил.
Борис направился к винтовой лестнице. В конце концов, прошло больше пятидесяти четырёх лет. Ровно две его жизни. Возможно, что среди евреев, убитых рыцарем, тоже были его предки. Ну и что? И вообще все мы потомки Авеля и Каина. Каких только не может быть сочетаний. И мы их никогда не обнаружим. Будем считать, что и я ничего не обнаружил. Впереди только будущее.
А Германия действительно благословенная страна. И в немецком языке есть очень ёмкое и точное понятие — плюсквамперфект, давно прошедшее время.
Чудак
Аврааму Коэну
Осенью 1946 года Стефан Вигодський очутился в Германии в лагере для перемещённых лиц. Вместе со своими товарищами, такими же инвалидами Отечественной войны, воевавшими в Красной, а затем в Советской армии, он впервые в жизни отпраздновал еврейский Новый год. Впервые почти в тридцатилетней жизни. В доме отца, Соломона Вигодського, видного варшавского врача, не обнаруживались признаки того, что этот дом принадлежит еврею. Даже мама, София Вигодська, в девичестве Сара Коэн, внучка знаменитого раввина из Кобленца, не причисляла себя к евреям. Естественно, имена своим детям они дали польские — Стефан и его младшая сестричка — Ванда.
Соломон Вигодський, сын состоятельного купца из Лодзи, блестяще окончил медицинский факультет Берлинского университета. В Берлине он познакомился с замечательной девушкой из немецко-еврейского Кобленца, студенткой консерватории по классу фортепиано. Вероятно, Соломон унаследовал предприимчивость и упорство своего отца, если сумел довести скромную девушку из религиозной семьи до свойственного ему неприятия всего еврейского, завершающего этапа так называемого Просвещения немецких евреев. Она и замуж вышла за Соломона вопреки воле родителей.
В принадлежавшую России Варшаву молодожёны приехали незадолго до начала Первой мировой войны. Доктор Соломон Вигодський в короткий срок стал врачом, популярным среди не очень состоятельных поляков и евреев. Увеличивалось количество пациентов. Росло благосостояние молодого врача. Квартира с кабинетом для приёма больных постепенно, в три этапа переместилась в аристократический центр Варшавы. Изменился состав пациентов. Некоторые из них, принадлежавшие к высшему обществу, стали приятелями и даже друзьями Вигодських. Слух о салоне, в котором музицировала пани София, растекался по Варшаве. Даже очень высокопоставленные поляки прилагали усилия быть представленными доктору, разумеется, не в качестве пациентов, и его обольстительной супруге.
В таком доме рос Стефан и родившаяся уже в самостоятельной Польше Ванда, на пять с половиной лет моложе брата. Между собой родители общались по-немецки. В детские годы, ещё до поступления в гимназию Стефан нередко слышал русскую речь. Это отец разговаривал с некоторыми весьма состоятельными русскими варшавянами и появившимися после войны эмигрантами. Немецкий Стефан знал в совершенстве. Русский понимал. Но его родным языком был польский. О еврейском и вообще о евреях у него не было представления. Ни в гимназии, ни в университете ему повезло не столкнуться с антисемитизмом. Стефан помнил, что еще до того как он пошёл в гимназию, отец дважды уезжал в Лодзь на похороны своего отца и матери. Ни дядей, ни тётей он никогда не видел и ничего не знал о них. В университете он был очень далёк от студентов-евреев тем более, что их было немного. От своих однокурсников поляков он изредка слышал о сионистах, которые воевали между собой, о левых социалистах и правых ревизионистах. Но и те, и другие были от него ещё дальше, чем аборигены Полинезии.