Статьи и рассказы

Деген Ион Лазаревич

Ещё один праздник Победы

С Барухом Шубом мы знакомы четверть века. Он председатель Израильского союза партизан. Приятно видеть его на официальных, полуофициальных и неофициальных встречах. Такими встречами ограничивались наши отношения. Беседовали не часто. Встречи начинались и заканчивались пожатием рук, улыбками и обычным „Как дела?“ Он мне симпатичен. Почему? Не знаю. Просто симпатичен. Да и он, я чувствовал, симпатизировал мне. Участвовать в радиопередаче второго (главного) канала израильского радиовещания его, меня и моего друга Авраама Коэна, председателя Союза воинов и партизан-инвалидов войны с нацизмом, пригласил журналист Ицхак Ной. Передача, посвящённая шестидесятилетию Победы над Германией, транслировалась вечером восьмого мая.

Ицхак Ной задавал вопросы, связанные с участием в боях. По телефону

в беседу вступали два профессора-историка, они комментировали наши рассказы.

После официального открытия памятника евреям-партизанам на территории танкового музея в Латруне 9-го апреля 2008 года

Слева направо — председатель Союза партизан Барух Шуб, министр обороны Израиля Эхуд Барак, Ион Деген

Полуторачасовая передача приближалась к концу, и журналист спросил Коэна, где он встретил День победы. „В госпитале“, — ответил Авраам. Тот же вопрос Ицхак задал мне, и я ответил так же. А вот ответ Баруха отличался от нашего. Оказывается, у него победа не вызвала всплеска эмоций подобных тем, которые испытали мы с Авраамом. Барух в составе группы бывших партизан оказался в Румынии. Этим путем евреи, прикрываясь фальшивыми документами, пытались нелегально пробраться в Грецию и дальше в Палестину. Конечно, они не могли не радоваться победе. Но слишком шатким было их положение в чужой стране для всплеска эмоций.

— Ну, хорошо, — спросил Ицхак, — а был у тебя на войне какой-нибудь особый день, который ты запомнил?

— Был. Тот день я никогда не забуду. Собственно говоря, в тот день война для меня закончилась. Это было тринадцатого июля 1944 года. Наш еврейский партизанский отряд вступил в Вильно. Мы вступили с севера. Красная армия наступала с востока.

Небольшое отступление. В 1990 году был опубликован мой очерк „Вильнюс“, он вошёл потом в книгу „Война никогда не кончается“. В очерке описаны пять дней страшных уличных боёв в городе, окружённом войсками Красной армии. Я позволил себе эпитет „страшных“, хотя мог ограничиться простым упоминанием участия в боях единственного танка знаменитой Второй отдельной гвардейской танковой бригады. Она была названа в приказе Верховного, сообщавшем о взятии Вильнюса. В первый день боев бригаду представляли три танка. Взвод. В тот же день мой танк подбили, я пересел в другую машину. На следующий день подожгли танк моего друга Ванюшки Соловьева. Сгорел весь экипаж. А мне повезло. Лишь танкист, переживший уличный бой в большом городе, может понять, что такое „пять дней боев“. Тогда, в июле 1944 года, я не знал, что все эти пять дней мой танк воевал на территории вильнюсского гетто. Узнал об этом тридцать лет спустя. Лишь тогда до меня дошло, почему подошедшая к моему танку группа партизан с красными повязками на рукаве говорила на идише. Узнал я об этом тридцать лет спустя. Именно тогда до моего сознания дошло, почему именно к моему танку подошла группа партизан с красными повязками на рукаве. С красными, советскими, а не с красно-белыми повязками польских партизан. Именно тогда я понял, кто эти партизаны, говорившие на идише.

Отступление завершено. Я возвращаюсь к вечеру восьмого мая 2005 года, к радиопередаче, посвященной шестидесятилетию со дня Победы.

Я улыбнулся. Ицхак Ной заметил мою улыбку и спросил:

— Что-нибудь не так?

— Так. Только Красная армия окружила Вильнюс ещё восьмого июля.

Барух посмотрел на меня, кивнул и продолжил:

— Так вот этот день тринадцатого июля, это утро я никогда не забуду. Я помню его, как будто это было вчера.

— И погоду ты помнишь? — Спросил я.

— Конечно. Моросил тёплый летний дождик.

— И помнишь, где вы остановились, когда пришли в город?

— Конечно. Возле советского танка. И ты не поверишь, — сказал Барух, обращаясь ко мне, — командиром этого танка был еврейский мальчик.

— Поверю, Барух, поверю. Пожми руку этому еврейскому мальчику. Это был я.

Глаза Баруха повлажнели. Он схватил мою руку. Авраам и Ицхак на мгновенье потеряли дар речи. Студию заполонила явно непредусмотренная пауза. Первым, как и положено, пришёл в себя Ицхак Ной:

— Невероятно!

На следующий день утром мы встретились с Барухом на церемонии в Яд ва-шем, а вечером — в Музее танков. Мы должны были убеждать наших общих знакомых, слышавших радиопередачу, что для нас это действительно было неожиданностью, что это не был журналистский трюк, приготовленный заранее. И те, кто поверил нам, тоже восклицали: „Невероятно!“. Такая вот встреча через шестьдесят лет и десять месяцев

Памяти Семёна Вортмана

На кораблях крылатых мчатся гёзы.Они в ночи, как стая лебедей.М звёзды белые, как розы,Купают лепестки в воде.Играют флейты и стучат стаканы.Сегодня пир, а завтра смертный бой.Так трепещите, чёрные сутаны!Мы прикрываем Фландрию собой!Дрожит Филипп в своём Эскуриале.Везде измена чудится ему…

Стихи звучат в ночной тишине пустынных улиц. Семён Вортман преподающий историю искусства в Черновицком художественно-прикладном училище, читает мне, студенту-медику, свои стихи о Тиле Уленшпигиле.

Ты помнишь, Тиль, как пахнут розы в Брюгге,Как в тихой Шельде плещется волна,Как сладостно, бродя вдвоём с подругой,Любовный кубок осушать до дна?На вертеле уже каплун зажарен.Стекает жир с коптящихся колбас.Сок виноградный за стеклом янтарен.И запевает песню чей-то бас..Ты помнишь?Нет, я ничего не помню.Лежит распятой родина моя.Не суждено вернуться в отчий дом мне,Пока в цепях фламандская земля.Костры, распятья, виселицы, плахи,Щедроты инквизиции святой,Испанские солдаты и монахи,И надо всем паук — Филипп Второй.О. Фландрия, не вереском покрытыХолмы твои…

Как завороженный, я слушаю стихи Семёна Вортмана. Я ещё не видел произведений фламандских мастеров. Я ещё вообще ничего не видел. Весь мой жизненный опыт — девять классов средней школы и четыре года войны. К Сене я относился с пиететом. Он старше меня. Но не разница в возрасте причина того, что я, чуть выше ростом, смотрел на него снизу вверх. В танковой роте, которой я командовал ещё совсем недавно, в ту пору девятнадцатилетний, тоже были тридцатилетние старики. Но среди них я чувствовал себя равным. А Сеня… Почему я тогда не записал его стихи? Как мало я запомнил. И точно ли?

С Вортманом меня познакомил его друг, молодой талантливый врач-гинеколог Георгий Оснос. Сейчас я изредка встречаюсь с Жорой, живущим в Хедере. Мы вспоминаем, как с опаской я читал ему мои фронтовые стихи, а потом — маэстро Вортману. Эти стихи летом 1945 года предали анафеме в Доме литераторов в Москве. После этого я вообще боялся читать их. Сеня был первым слушателем моих послевоенных опусов. Добрым и снисходительным критиком. Я не смел спросить, почему не опубликованы его прекрасные стихи. У меня не было сомнений в том, что ему хочется увидеть их опубликованными. Не случайно же в начале холодной войны в одном из стихотворений, в котором он описал Генеральную Ассамблею ООН, у него был остановивший меня образ:

Когда здесь атомную бомбу,Как дипломата, вводят в зал.

Эти стихи определённо были написаны для публикации. Жаль, я не спросил.

Уже значительно позже, уже расставшись с Семёном Вортманом после окончания института, уже познакомившись с натюрмортами фламандских мастеров (правда, ещё в репродукциях), я увидел их в стихах о Тиле Уленшпигеле. И вообще, как много живописи было в его поэзии. Но вероятно самым демонстративным с этой точки зрения было его стихотворение о Исааке Левитане. Я никогда не видел его на бумаге. Запомнил только, когда Сеня читал. И запишу его так, как слышал, когда Сеня читал, когда названия картин Сеня подчёркивал особой интонацией и лёгким взмахом руки. Эту интонацию я посмею передать большими буквами.