Статьи и рассказы
Шрифт:
Но вот первая сейсмограмма начинающегося провала.
Четырнадцать лет назад тихонечко выпивали мы с моим другом и однокурсником, замечательным врачом Мордехаем Тверским. Мотя прочитал эпиграмму на нашего преподавателя. Эпиграмма мне очень понравилась.
— Мотя, кто это написал? — Спросил я.
— Ты, на лекции по физиологии.
Я удивился невероятно. Для меня моё авторство оказалось просто невозможным. Я ведь не помнил ни одной буквы этой эпиграммы. К сожалению, понадеявшись на память, я не записал её. Вскоре Моти не стало (благословенна память его). Я уже не говорю о тексте. Вспомнить хотя бы, на кого написана эпиграмма. Я уже замучил Мотину вдову Таню, нашу однокурсницу, просьбами разыскать эпиграмму. Глухо. «Ты, на лекции по физиологии». — Сказал он. Следовательно, это второй курс. Какие же преподаватели были у нас до той поры? Ничего не могу вспомнить. Провал.
Ну что ж, подумал я, идут лета. Естественный процесс старения. Врач скажет — явления склероза. Физик скажет — энтропия. Как ни говори и что ни говори, не та уже память. Но тут же внезапное
В позапрошлом году со свояком сидели мы на пустынном берегу океана в симпатичном канадском городке Уайтрок в Британской Колумбии. Смотрели на дивный закат. Солнце уплывало за океан, туда, где Колыма, где Магадан. Вспоминали прошлое. Вспомнили и то, как самые близкие друзья в Киеве назвали меня Антологией подпольной поэзии. Из этой «антологии» почему-то извлёклось стихотворение Ольги Бергольц, давнее её стихотворение, написанное ещё до войны, стихотворение, о котором не думал, пожалуй, лет сорок. Не знаю, опубликовано ли оно где-нибудь. Поэтому посмею снова извлечь его из памяти.
…и я не могу иначе.Лютер.Нет, не из книжек наших скудных,подобья нищенской сумы,узнаете о том, как трудно,как невозможно жили мы.Как мы любили — горько, грубо,как обманулись мы, любя,как на допросах, стиснув зубы,мы отрекались от себяИ в духоте бессонных камервсе дни и ночи напролёт,без слёз, разбитыми губамишептали «родина… народ…»И находили оправданьяжестокой матери своей,на бесполезное страданьепославшей лучших сыновей.…О, дни позора и печали!О, неужели даже мылюдской тоски не исчерпалив беззвёздных топях Колымы?А те, что вырвались случайно,осуждены ещё страшнейна малодушное молчанье,на недоверие друзей.И молча, только в тайне плача,зачем-то жили мы опять,затем, что не могли иначени жить, ни плакать, ни дышать.И ежедневно, ежечасно,трудясь, страшилися тюрьмы.И всё же не было прекраснейи горделивее, чем мы.За образ призрачный, любимый,За обманувшую навекпески монгольские прошли мыи падали на финский снег.Но наши цепи и веригиона воспеть нам не дала.И равнодушны наши книги,и трижды лжива их хвала.Но если, скрюченный от боли,вы этот стих найдёте вдруг,как от костра в пустынном полеобугленный и мёртвый круг,но если жгучего преданьядойдёт до вас холодный дым,ну что ж, почтите нас молчаньем,как мы, встречая вас, молчим…Да, я уже старше на два года. Но вот всего несколько дней назад посетил меня Евгений Евтушенко. Тихо текла беседа. И о стихах, естественно. Среди моих любимых военных поэтов я назвал Николая Васильевича Панченко. Я стал читать одно из его стихотворений. Евгений Александрович не имел представления о нём. Удивляться тут нечему. Даже в самом полном однотомнике (Панченко прислал мне его из Москвы с очень тёплой дарственной надписью) нет этого стихотворения. И на вопрос, почему оно не опубликовано, Николай Васильевич мне не ответил. Не читал я это стихотворение никому определённо больше сорока лет, и, пожалуйста, вспомнил.
Девчонка парикмахершей работала.Девчонку изнасиловала рота.Ей в рот портянки потные совали.Ласкали непечатными словами.Сорвали гимнастёрку с красной ленточкой:была девчонка ранена в бою.Девчонку мы в полку прозвали «деточкой»,невенчанную женщину мою.Не для стихов дела такого рода.Но это была власовская рота.Мы женщину забыли в отступлении.В пяти верстах догнала злая весть.Хоть в петлю лезь,не будет пополнения.Полсотни душ —был полк разбитый весь.Бежали мы,летели мы над вёрстами,в село ворвались сомкнутыми горстками.Нет, кулаками быстрыми и жёсткимине биться и не меряться — карать!И где-то бабы всхлипывали: «Господи,Откуда эта праведная рать!?»Колёсный гул,разрывы, вопли, громы.Я штык согнули расстрелял патроны.Добили мы их в рытвине за баней,хватали у своих из-под руки,я этими вот белыми зубамиоткусывал, как репы, кадыки. Девчонка задремала под шинелью.А мы, отпив трофейного вина,сидели, охраняли, не шумели,как будто что-то слышала она.Был вымыт пол,блиндаж украшен, убран,как будто что-то видела она.…За эту операцию под утроприслали нам из штаба ордена.Мы их зарыли в холмик рядом с нею.Ушли вперёд,в Литовские края.Чем дальше в жизнь,тем чище и яснееневенчанная женщина моя.Осталась ещё некоторая память. И вот при такой памяти творится нечто просто невероятное.
В студенческую пору мне был очень симпатичен артист еврейского театра Изя Рубинчик. Мы познакомились. Родом из Польши, Изя очень любил Юлиана Тувима. Как-то мы сидели на Театральной площади. Изя прочитал мне два стихотворения — «Хлеб и нож» и «Жидек». Польский я понимал слабовато. Поэтому Изе пришлось несколько раз повторять непонятые мною места. Мне очень хотелось перевести оба этих стихотворения. На сто процентов я убеждён в том, что «Хлеб и нож» даже не начал переводить. Что касается «Жидека», то здесь нечто похожее на историю с эпиграммой. Мой друг Юрий Лидский, отличный литератор, специалист по американской литературе, где-то в конце пятидесятых годов рассказал мне, как он прочитал несколько моих стихотворений и этот перевод Эренбургу, как Эренбург долго молчал, а потом сказал: «Это не Тувим».
Мне известны четыре перевода «Жидека». Все они озаглавлены «Еврейский мальчик». Перевод, который я боюсь назвать своим, ведь абсолютно не помню, как и когда он был сделан, называется «Жидёнок».
Путаясь в лохмотьях, не щадя силёнок,Во дворе поёт помешанный жидёнок.Люди его выгнали. Бог затмил сознанье.Языка родного он лишён в изгнанье.Он поёт и пляшет, чешется и плачет,Что себя сгубил из-за людских подачек.Пан из бельэтажа смотрит на жидёнка.Я узнал, парнишка, голос твой не звонкий.Где мы очутились? Как себя сгубили?Миру мы чужие. Людям мы не милы.Пан из бельэтажа сделался поэтом.Завернёт он сердце, как медяк в газетуИ швырнёт на землю, чтоб оно разбилось,Чтобы растоптали, чтоб скорей не билось.И пойдём бродяжить разными путями.Ты — с шальною песней. Я же — со стихами.Только в мире нету ласки и приветуНи жидам-безумцам, ни жидам-поэтам.Публиковать свои стихи, даже написанные шестьдесят и больше лет назад, я начал относительно недавно. Собирался опубликовать «Жидёнка», но останавливался, не убеждённый в том, что именно я автор перевода. Я называю это провалом. Дело в том, что для перевода мне был необходим подстрочник. Изя Рубинчик не мог мне его дать. По-русски он, по-видимому, не писал. Следовательно, подстрочник со слов Изи должен был записать я. С Изей мы встречались на Театральной площади. Значит, именно там под его диктовку должен был появиться подстрочник. Обычно у меня всегда с собой был толстенный блокнот-альбом, в который я записывал всё забавное и рисовал карикатуры. К превеликому сожалению перед выездом в Израиль я был вынужден сжечь этот блокнот вместе со всем своим архивом. Отчётливо помню: в нём не было подстрочника. Но ведь подстрочник должен был продиктовать Изя Рубинчик. Когда? На чём я его записал? Не помню. Так всё-таки автор ли я этого перевода? Впрочем, какое это имеет значение? Главное — перевод будет опубликован.
Вот почему так подробно пришлось рассказать о моей памяти.
27 ноября 2007 года
Майер и Маркович
— Из всего, что вы написали, мне больше всего нравятся ваши рассказы о невероятных встречах. Может быть, вы кое-что приукрасили, добавили, убавили. Не знаю. Но сам факт такой встречи вы не придумали. Я уверен в этом. Для меня лично невероятная встреча стала переломным моментом, полностью изменившим мое мировоззрение. Я уже давно хотел рассказать вам об этом.