Статьи и выступления
Шрифт:
В связи с этим я считаю уместным упомянуть об одном американском колледже — весьма привилегированном учебном заведении, — из стен которого со дня его основания было выпущено в свет немало питомиц; всем им предстояло бороться на свой страх и риск с жизнью, чтобы добиться высокого положения или, на худой конец, скромного достатка. Предполагается, что все это — личности, способные самостоятельно мыслить и действовать, свободно развиваться и созидать. Однако никто из них не занялся подлинно творческой работой в какой-либо области. Никто. (Если вас интересует, о каком колледже идет речь, напишите, я вам сообщу.) Ни одна из них не сделалась более или менее заметным химиком или физиологом, ботаником или историком, философом или художником. Ни одна. Все они работают секретарями в акционерных компаниях, библиотекарями в колледжах, занимаются педагогической или миссионерской деятельностью, наконец выступают в роли «просветителей» во всех разнообразных смыслах, не всегда по праву присвоенных этому слову, которым так любят злоупотреблять. Некоторые из них стали хранителями музеев, директорами, надзирателями. Они не являются личностями в подлинном смысле этого слова. Их не обучили мыслить, они не свободны. Они не изобретают, никого не ведут за собой, ничего не создают; они либо копируют что-то, сделанное другими, либо что-то оберегают. Однако все они — питомицы вышеупомянутого колледжа и сторонницы проповедуемых в нем идей, в большинстве своем ультракосных или, еще хуже, мертворожденных. Они рады носить свою мантию и побрякивать цепями навязанных им принципов и идеалов; они — автоматы, занявшие отведенное им место в той социальной системе, которая со всеми подробностями была преподана им в аудиториях их alma mater. Таково одно из проявлений свободы личности в Америке, довольно занятное на мой взгляд.
Но все это лишь деталь общей картины или хроники интеллектуальной жизни Соединенных Штатов Америки. Обратимся теперь, если хотите, к сфере законодательства и юриспруденции, то есть к тем высоким сферам, в которых, как принято думать, действуют лишь государственные мужи и ученые законники — специалисты по экономическим и социальным вопросам. Что же мы там увидим?
Еще в 1875 году Эрнст Геккель, известный немецкий ученый, жаловался, что современные ему судьи и законодатели Германии обладают «лишь самыми поверхностными представлениями о столь важном и своеобразном объекте их деятельности, как человеческий организм и человеческий интеллект», и что у них решительно ни на что не хватает времени, кроме «упражнений в благородном искусстве фехтования да самого пристального изучения различных сортов вина и пива». Если таков был отзыв об интеллектуальной Германии тех дней, то что же можно сказать о юристе и законодателе современной Америки? Его деятельность! Грязная неразбериха, в которую финансовая и торговая конкуренция превращает наши законы и наши законодательные органы! А интеллектуальный уровень любого рядового политика! А деятельность его приспешников — законодателя и судьи, превратившихся в мальчиков на побегушках у крупных финансистов и в покорных исполнителей религиозно-нравственных, а следовательно, чисто произвольных установлений! А каких жалких невежд видим мы на каждом шагу среди тех, кто издает законы для народа или толкует уже существующие! Геккель с горечью писал об этих вершителях суда и закона в его дни: «Едва ли кто-нибудь скажет, что они стоят на уровне современного прогрессивного познания мира». Но теперь, пятьдесят лет спустя, в Америке не проходит недели без того, чтобы не был опубликован тот или иной указ или судебное решение, узнав о котором мыслящий человек может только вздохнуть. Посмотрите, как рабски исполняется воля заинтересованных, но совершенно некомпетентных лиц, диктующих финансовые мероприятия, моральные и религиозные правила; как наши политики, законодатели и так называемые государственные деятели и судьи мечутся туда-сюда в зависимости от того, что сейчас от них требуется, чтобы на какое-то время удовлетворить или усыпить общественное мнение и сохранить за собой свои тепленькие местечки; как глубоко невежество любого конгрессмена, сенатора, законодателя, судьи или адвоката в самых элементарных вопросах биологии, психологии, социологии, экономики или истории! Вот, например, один наш президент, Теодор Рузвельт, признался, что никак не может разобраться в экономических проблемах. Однако стоит только рядовому студенту, изучающему право в одном из наших колледжей, вызубрить наизусть несколько сот параграфов, и он уже готов предложить свои услуги ближайшей организации, готов писать указы для народа, прибавлять к своей фамилии титул «достопочтенный», словом, готов приняться за дело в качестве судьи или государственного деятеля.
С другой стороны и вопреки всем этим фактам, ни одна страна в мире, насколько мне известно, не проявляет такого необычайного, такого яростного упорства в своем стремлении применять десять заповедей на деле. Наша вера в эти религиозные догмы была бы просто смешна, если бы не была так печальна. Я никак не могу понять — порождено ли это фанатизмом пуритан, высадившихся на Плимут-Рок, или природой самой страны (что сомнительно, если вспомнить индейцев, живших здесь до прихода белых), или духом нашей федеральной конституции, творцами которой были такие идеалисты, как Пейн, Джефферсон, Франклин и их предшественники — все в известной мере религиозные мечтатели от политики. Несомненно только, что ни французы в Канаде, ни голландцы в Нью-Йорке, ни шведы в Нью-Джерси, ни смешанное англо-французское население крайнего Юга и Нового Орлеана не отличались столь крайним идеализмом в вопросах нравственности.
Первый корабль с белыми женщинами, причаливший к берегам Америки, распродавал свой живой груз чуть ли не на вес. Женщин высадили в Джеймстауне. Основой всех крупных состояний, заложенных в Америке, был подкуп — приобретение огромных концессий на континенте за взятки. История наших отношений с американскими индейцами достаточно ярко характеризует финансовую «добропорядочность» и прочие моральные качества первых белых поселенцев этой страны. Мы развращали местное население, потом грабили его и истребляли. Вот единственный вывод, который можно сделать из фактов, рисующих наши взаимоотношения с индейцами так, как они изложены в исторических трудах, достойных этого наименования. Что касается дальнейшего освоения страны, строительства каналов, железных дорог и многочисленных предприятий, обслуживающих наши повседневные нужды, то их история — это нагромождение грабежей, лжесвидетельств, клятвопреступлений, вымогательств, словом, любых преступлений, на которые могут толкнуть человека алчность, корысть, честолюбие. Если вы мне не верите, ознакомьтесь с деятельностью комиссий конгресса, которые, с тех пор как создано наше правительство, в среднем каждые полгода проводят всевозможные расследования, и вы сами в этом убедитесь. Мы, американцы, по своей изворотливости и неразборчивости в средствах можем поспорить с любой нацией в мире, не исключая даже англичан.
Не странно ли, однако, что эти финансовые и социальные преступления так легко уживаются у нас — по крайней мере в теории — с таким ханжеством в вопросах религии и пола, что этому трудно было бы поверить, не будь это вполне достоверно. Я не хочу сказать, что грабители и воры, которые немало потрудились над созданием наших многочисленных коммерческих и общественных предприятий, сами непременно отличались благочестием или пуританским целомудрием (хотя они очень часто старались производить такое впечатление), однако я решительно утверждаю, что в тех самых городах, штатах и государстве, где они расхищали и грабили, принято — всем вместе и врозь — в каждой строчке, в каждой фразе кричать о своей пресловутой нравственности. Почему? Мне кажется, что именно американец англосаксонского происхождения больше всех ратовал за религию и мораль как в печати, так и с трибуны, а вместе с тем, или, быть может, именно вследствие этого, не видел и не желал видеть, насколько его повседневные и вполне естественные для человека поступки противоречат его словам. Был ли он лицемером? Остался ли он им?
Американцы, независимо от происхождения, ни в моральном, ни в умственном отношении (если не касаться, впрочем, нашего уменья наживать капитал и создавать материальные ценности) ничуть не лучше других людей, населяющих землю, будь то турки, китайцы или индийцы, однако по какой-то странной причине мы мним себя выше других. По существу же разница только в том, что наши предки, оказавшись, в силу не зависящих от них условий, изгнанниками, на свое счастье попали в страну молочных рек и кисельных берегов. Природа Америки была (да и по сей день остается) добра к одинокому чужестранцу, прибывшему сюда в поисках средств к существованию, а он, как видно, не замедлил приписать это трем вещам: во-первых — своей врожденной способности распоряжаться и управлять богатством; во-вторых — особому благоволению к нему господа бога; в-третьих — своей нравственности и своему превосходству над другими людьми (проистекающему, разумеется, из обладания богатством). Эта уверенность, поколебать которую еще не представилось случая ни крупному финансовому потрясению, ни какому-либо стихийному бедствию или социальной катастрофе, помогает американцу пребывать в состоянии высокоромантического самообмана. Он продолжает считать себя в нравственном и интеллектуальном отношении существом высшего порядка, неизмеримо более совершенным, чем остальные представители человеческой породы, населяющие другие страны, и разве что какая-нибудь финансовая катастрофа, которая разразится в связи с ростом народонаселения и истощением материальных ресурсов, убедит его в том, что он не прав. Нет сомнения все же, что рано или поздно он в этом убедится. Можете быть спокойным. Предоставим это природе.
Отношение к женщине, особенно в вопросах ее нравственности, ее чистоты, — наиболее примечательная черта нашего пуританства или фарисейства. Я не знаю народа, который бы так выспренне культивировал эротику, как американцы. Быть может, под влиянием легенды о непорочном зачатии (создав себе идола в образе девы Марии) наш добрый американец, способный совершать те грязные финансовые преступления, о которых упоминалось выше, ухитряется вместе с тем смотреть на женщин, особенно на тех, что занимают более высокое, чем он, положение в обществе, как на неземных, ангельских созданий, обладающих добродетелями, не свойственными ни одному живому существу — мужчине, ребенку или животному. Не важно, что в нашей стране, как и во всякой другой, царят обыкновенные земные страсти, что в наших городах и селениях целые, порой довольно обширные, кварталы населены жрицами Эроса и Венеры. Американец, способствуя процветанию домов терпимости, делает вид, что не знает об их существовании или об их назначении. Он сам, его приятели, его сыновья бывают там, но…
Только такая духовно однобокая натура, как англосакс, может исповедовать столь нелепые воззрения. Казалось бы, у нас должно хватить смелости назвать вещи своими именами или хотя бы поменьше кричать о нашей неземной добродетели. Ну, нет. Чистота, святость, самоотречение, кротость американских женщин… все эти совершенства так преувеличиваются, ими так прожужжали нам уши, что теперь любой заурядный пошляк, который способен пойти в публичный дом или взять себе женщину с улицы, вместе с тем имеет какое-то очень извращенное понятие о том, что представляет собой эта женщина; она для него не менее загадочное существо, чем какой-нибудь дикарь африканских дебрей, которого он никогда в жизни не видел. Принцесса, богиня, непорочная мать или созидательное начало… венец всех добродетелей, всех совершенств… никаких пороков, никаких слабостей, никаких заблуждений — из такой вот белиберды составляются представления среднего англосакса, или во всяком случае среднего американца, о средней американской женщине. Я не хочу сказать, что в этом иллюзорном облике нет ничего положительного, однако он слишком хорош, чтобы быть реальным, — это отвлеченная схема, миф! В действительности таких женщин, каких рисует себе рядовой американец, не существует вовсе. Женщина такое же двуногое млекопитающее, как и остальные представители человеческой породы, однако в результате вышеозначенной иллюзии, самое понятие пола в применении к женщине становится недопустимым, ибо оно разрушает миф. Правда, мы появляемся на свет далеко не изысканным способом (зачатые в беззаконии и рожденные во грехе, как говорится в библии), однако уже давно принято приукрашать это обстоятельство или закрывать на него глаза, и, для того чтобы завуалировать насколько возможно его грубую сущность, мужчина обязан ни в делах своих, ни в помышлениях не допускать ничего греховного, избегать всяких нескромных мыслей о женщинах, и даже более того — никогда не затрагивать этой темы публично: ни в речах, ни на страницах печати.
Все это мало-помалу привело к тому, что теперь уже считается не только грехом, но и позором, недопустимым нарушением нравственных устоев изображать женщину — особенно в печатных произведениях или в публичных речах — иначе, как в виде вышеупомянутого идеала. Женщины настолько чисты, а плотские отношения настолько отвратительны, что связывать одно с другим даже в мыслях недопустимо. Предполагается, что между ними не существует никакой связи. Мы должны жить в мире иллюзий или миража, мы должны попирать факты ногами и под видом развития так называемых лучших сторон своей натуры давать волю пустой фантазии. Можно ли сомневаться в том, какое притупляющее влияние оказывает все это на наши творческие способности? И тем не менее именно таково сейчас наше отношение к женщинам и к вопросам пола, и именно этим и объясняется во многом то, что происходит у нас в общественной жизни, в литературе и в искусстве. Представьте себе, что пуританин или моралист вздумает создать что-то в области искусства, которое в свою очередь есть не что иное, как правдивое отражение — интеллектуальное и эмоциональное — глубокого творческого восприятия жизни. Только представьте себе! И сравните интеллектуальную или художественную ограниченность его творений с той свободой и трезвостью суждений, которые проявляются у нас в области коммерции, финансов или земледелия. В практической жизни мы хладнокровны, скептичны, уравновешенны, сметливы, рассудительны и, следовательно, неплохо подготовлены к такого рода деятельности. В интеллектуальной жизни мы отличаемся набожностью, доктринерством, духовной пустотой. В итоге американцы, за исключением отдельных личностей, которые появляются вопреки любым неблагоприятным условиям (и на которых всегда будут косо смотреть), не способны познать, а еще того менее — изобразить жизнь, как она есть. В искусстве, в философии, в умственной жизни — мы немощны: в области финансов и во всех областях коммерческой деятельности — мы преуспеваем. Мы развивались столь однобоко, что в этом отношении стали чуть ли не великанами. Неправдоподобные, почти мифические характеры сложились у нас в результате этого процесса: появились люди, до такой степени лишенные гармоничности, свойственной человеческой натуре, что они похожи на чудовищ — на уродливую гримасу алчности. Я имею в виду Рокфеллера, Гулда, Сейджа, Вандербильта-старшего, К. К. Роджерса, Карнеги, Фрика.
Мне кажется, что Америку лучше всего можно представить себе как царство шекспировского ткача Основы. А Основа, на мой взгляд, — это делец, наживший состояние усердной торговлей румянами или пудрой, молотилками или углем и оказавшийся вследствие этого, а также вследствие случайно выпавших на его долю привилегий, предоставляемых демократией, в положении советчика и даже диктатора, призванного решать вопросы, которые не только не всегда ему по плечу, но в которых он чаще всего ничего не смыслит, как, например, вопросы искусства, науки, философии, морали и общественных отношений. Вы помните, конечно, Основу из «Сна в летнюю ночь»? Основу, который не подозревал, что у него ослиные уши и что он не может изображать льва, ибо для этого недостаточно уметь рычать. У нас, в Америке, он восседает теперь на троне в роли льва и является в каком-то смысле олицетворением англосаксонского характера. Основа чрезвычайно высокого мнения о себе. Он ни на секунду не подозревает о своих ослиных ушах и о том, как мало он пригоден для роли льва или, называя вещи своими именами, — для искусства. В сущности он просто невежественный ткач, превращенный «волшебством сна», некой грезой, именуемой Конституция, в рыкающего льва… в своем собственном воображении. Никто не смеет сказать, что это не так; такой человек будет изгнан из страны, выслан или сослан. Никто не смеет понимать искусство иначе, чем понимает его Основа. А если вы осмелились, — раз, два, и его прихвостень Комсток вместе со всей своей братией живо упрячет вас за решетку. Люди, попадающие к нам из чужих земель (Англия не в счет), бывают поражены ослиными ушами Основы и его притязаниями на роль льва. В действительности же он просто воплощает в себе англосаксонскую натуру. Он убежден, что свобода существует не для Оберона или Душистого Горошка, не для Паутинки или Горчичного Зернышка, а для епископов, представителей власти, оптовых торговцев и для тех, кто нажил огромные состояния, изготовляя томатные консервы или торгуя нефтью. Основа мечтает о том, чтобы у нас у всех отросли длинные ослиные уши и чтобы мы поверили, будто он величайший актер на свете. Он недоволен миром, исполняющим роль Пирама не так, как бы ему хотелось. Айва, Миляга, Дудка, Рыло и Заморыш (вся компания, что явилась вместе с ним на корабле «Мейфлауер») признают его великим актером, но, увы, есть другие, и Основа убежден, что эти другие неправы, когда они пытаются разрушить грезу под названием Американская Конституция, принесшую ему это «волшебство сна» и превратившую его в льва с «восхитительно волосатой мордой» и длинными ушами.