Статьи из газеты «Известия»
Шрифт:
Павел - одна из нагляднейших иллюстраций к цикличности (и сценичности) русского исторического процесса: если человек с выдающимися потенциями реформатора появляется не вовремя - не в эпоху революции, скажем, а в пору гниения и застоя,- его прекрасные замыслы будут смешны, идеализм наивен, а попытки наведения порядка обернутся истерикой, расправами и всеобщей ненавистью. Мало кто так мечтал о любви, как Павел, чрезвычайно зависимый от чужого мнения,- и мало кто так жестоко обманулся во всех своих надеждах.
Идеи «бедного Павла» - вроде ящика для народных жалоб и предложений близ дворца - были многократно осмеяны уже при его жизни; замечательные методы борьбы с инфляцией вроде сожжения бумажных денег вызывали уже не столько хохот, сколько ужас. Сокращение барщины до трех дней одновременно с отъемом дворянских привилегий, дарованных Екатериной (вплоть до разрешения телесных наказаний для дворянства - know-how Павла, которым он особенно гордился), обеспечило ему тысячи врагов в главном привилегированном классе: после известия об «апоплексическом ударе табакеркой» ликовала вся российская элита. Думается, главная проблема Павла I заключалась в том, что в нем не было столь ценимой россиянами цельности: при всем деспотизме своего нрава он не был законченным тираном, не казнил противников, возвращал сосланных (тут можно припомнить знаменитую историю с прощенным драматургом Капнистом, которого, согласно апокрифу, после 1-го акта «Ябеды» сослали, а после 4-го вернули,- так это или не так, но в массовом сознании всегда будет так, как в песне Кима «Волшебная сила искусства»).
Павел был слишком человеком, подозрительность в нем сочеталась с доверчивостью, зверство - с мягкостью на грани сентиментальности, а этого-то у нас и не прощают. Будь он деспот с ледяными глазами, как младший его сынок Николай, будь он фальшивый, но до поры последовательный либерал, как старший сынок Александр,- терпели бы как милые; но он был именно слишком человек, со слишком гуманными порывами и мечтаниями, и потому его никогда не воспринимали как сакральную фигуру. Пошла легенда о безумце на троне. А раз так - можно убить, что и было исполнено в ночь с 23 на 24 марта (н. ст.) в Михайловском замке.
Парадоксальным образом Теннесси Уильямс обеспечил Америке всенародную любовь и славу тем самым, что погубило Павла: он с первой своей прославившейся пьесы «Стеклянный зверинец» (1944) изображал свою Родину несчастной, полубезумной, исключительно человеческой страной. Он показал всему миру беззащитное подбрюшье сверхдержавы, которую без этого, боюсь, ненавидели бы куда дружнее и целеустремленнее.
Уильямс первым изобразил изнанку американской мечты - не ту страну, где поднимаются после любого нокаута со словами «Завтра будет другой день», не отчизну self-made-man'ов, решительных и белозубых посредственностей, не оптимистов, не предприимчивых плебеев и даже не филантропических миллионеров. Он вывел на сцену беспомощных красавиц, жестоких неудачников, спивающихся мечтателей; он распахнул перед читателем семейный ад надломленных бесконечными болезнями, страхом нищеты, маниями, фобиями и депрессиями; он изобразил страну маргиналов и фриков, которые, собственно, и расплачиваются своим безумием и порочностью за образ процветающей и свободной Родины. Он раскрыл подсознание этой страны, героически выбирающейся из любых передряг,- и оказалось, что там не жизнерадостные прописи, не твердая вера в Бога и Родину, а зыбкое, дрожащее болото; он показал хозяев своей судьбы, дивящих весь мир небоскребами и комфортом, безнадежными одиночками, моральными и физическими инвалидами, потерянными детьми. И это тоже была Америка, и без драматургии Уильямса, без его спектаклей и фильмов не было бы, боюсь, ни Трумена Капоте, ни Уильяма Стайрона, а уж о лучшей американской режиссуре - вплоть до Финчера и Аронофски - говорить нечего. И Америку полюбили именно за ее трагизм и слабость, именно за «слишком человеческое» - потому что «Трамвай „Желание“» стал таким же символом Штатов, как статуя Свободы, и есть между ними, как хотите, глубинная связь.
Короче, одного полюбили за милосердие и вспышки истерики, а другого за них же возненавидели и ликвидировали. Как всегда, у меня есть несколько объяснений, и все они, как всегда, неправильные. Первое заключается в том, что как-никак их разделяет больше ста лет, и мир смягчается. Второе - в том, что к драматургу и царю предъявляются разные требования. А третье сводится к тому, что во всем мире милосердие служит признаком силы, и только в России его считают признаком слабости… но если вам это не нравится, считайте, что я этого не говорил.
25 марта 2011 года
Секретная миссия агента Грина
3 апреля этого года исполнится 20 лет со дня смерти Грэма Грина - одного из крупнейших религиозных прозаиков ХХ века. Он в одном ряду с католиками Честертоном и Толкиеном, протестантом Льюисом, агностиком Моэмом (не пожимайте плечами - агностик и даже атеист может писать подлинно христианскую прозу).
С Моэмом роднит его еще и то, что оба они послужили знаменитой британской разведке и стяжали на этом поприще немалый успех. Впрочем, всех упомянутых авторов объединяет еще одна важная особенность: все они решали сложнейшие теологические задачи с помощью самой что ни на есть массовой литературы. Сыщики у Честертона - наиболее отвязного и отважного - ищут не вора и не убийцу, а Бога. Потому что автору иначе неинтересно: он же и так знает, кто убил. Толкиен и Льюис обратились к волшебной сказке и стали родоначальниками притчевой фэнтези. Грин тяготел к шпионскому роману (хотя писал и детективы): в сущности метасюжет всей его прозы - а написал он томов тридцать - заключается в поисках Бога там, где его, казалось бы, нет и быть не может. То есть в разоблачении самых тайных, отлично законспирированных агентов: мы думали, что они пьяницы, развратники, шпионы,- а они святые.
Высшим его достижением представляется мне «Конец романа», отлично экранизированный Нилом Джорданом в 1999 году. Это роман любовный, для Грина не особенно типичный. В первом абзаце герой заявляет себя как атеиста, во втором - как богоборца. На протяжении книги он несколько раз признается, что ненавидит Бога - и страстно жалеет о том, что не может поверить в него до конца. А то б еще сильней возненавидел и, может, утешился. Есть классический треугольник: муж по имени Генри, писатель по имени Морис и красавица по имени Сара. Сара предстает поначалу циничной развратницей, легко лгущей мужу и внезапно, в разгар войны, бросающей любовника. В третьей части сравнительно небольшой книги все события получают совершенно иное освещение - в руки героя попадает дневник Сары: оказывается, она бросила его потому, что - тоже атеистка, доходящая порой до прямого кощунства,- после бомбежки, когда взрывом разрушило его комнату, дала обет. Если он чудом выживет, она сделает самое для себя невыносимое: уйдет. Морис оказывается жив. И Сара уходит. В дневнике она вспоминает слова Генриха II Плантагенета, обращенные к Господу: ты отнял у меня лучшее, что у меня было,- разрушил мой родной город. Хорошо же, и я отберу у тебя то, что ты любишь во мне, лучшее, что во мне есть,- ибо это единственный способ ответно ограбить тебя.
Здесь Грин точнейшим образом предсказал состояние человека второй половины ХХ столетия, который решил именно ограбить Господа в ответ на крах большинства собственных иллюзий: ты отнял у меня детские надежды и планы всемирного обустройства - я отниму у тебя единственное вещество, которым ты питаешься: мою веру, мой идеализм, мою готовность на прекрасные непрагматичные поступки. Нынешний упадок человечества - моральный, культурный, творческий - не что иное, как коллективная месть Богу, попытка отнять у него все лучшее в людях - в ответ на крах почти всех великих утопических проектов.
Но не только в этом дело, а в том, что Сара после смерти оказывается святой - исцеляет увечных, облегчает страдания больных… Герой ревнует ее даже к Богу - ведь она казалась Морису его собственностью, а принадлежала, оказывается, другому, о чем и сама не догадывалась… Нельзя, конечно, сводить эту книгу к спекулятивной морали - мол, много возлюбивший всегда спасется; страшно вспомнить, сколько шлюх оправдывали себя этой нехитрой спекуляцией. Спасется не тот, кто много «возлюбил», а тот, кто отдал последнее ради чужого спасения; тот, кто бравировал неверием - и вдруг, в соседстве бездны, понял и признался, что все это время верил и только этим, в сущности, жил. Нужна серьезная храбрость, чтобы рассмотреть коллизию отношений человека и Бога как любовный роман - с ревностью, взаимной слежкой и тайной, стыдливой нежностью. Грин - величайший оптимист в прозе ХХ века: на дне каждой души он обнаруживает именно подспудную, задавленную веру - и даже гонители веры, как в «Силе и славе», по-своему религиозны. Бог у Грина, в полном соответствии с Евангелием, открывается не искавшим его. Не верящие в любовь оказываются страстно и героически любящими. Не верящие в добро творят это добро на каждом шагу. Агент Грин разоблачал агентов Бога в мире, заглядывая в уголки, на которые все давно рукой махнули; даже политика представала у него ареной метафизических схваток, хотя, казалось бы… Удивительные люди были эти британские агенты - ничего не могли сделать без твердой веры в то, что это морально и что Господь смотрит на них. Ни в одной стране мира политическая практика не бывала так прочно увязана с религиозной - и Грин был единственным (после, может быть, Киплинга), кто сумел убедительно и заразительно об этом рассказать.
Он для нас сегодня очень важный писатель. Не только потому, что раскрывает многие механизмы работы МI6, а потому, что ищет Бога в тех, от кого мы привыкли брезгливо отворачиваться. Может быть, он именно там - среди падших. Потому что там его обычное место. О непадших и так есть кому позаботиться, и вряд ли они, столь благополучные, что-нибудь изменят в мире. А для тех, кто мучается, ропщет и даже ненавидит, есть надежда.
1 апреля 2011 года