Ставь против горя свою доброту…
Шрифт:
«Казанский университет», ноябрь 1996 г.
МЫ ЖИВЫ ПОКУДА ПОЕМ…, Н. Тиунов.
30 лет назад. .
Я слушаю. Нас много. 800, 900, больше 1000? Мы сидим, стоим в проходах между рядами, гнездимся на подоконниках. Уже третий час мы здесь, Но никто не уходит. Нам жарко, и кто-то открывает высокие окна. Ветер врывается в зал. Октябрьский вечер 1966 года.
Это наш актовый зал. И за окнами его ещё нет второго
Потому что все здесь. Кажется, сто даже лекций в тот день не было во всём Университете. Жили только одним: «Вечер песни». Первый во всей Казани. Что там КАИ, КХТИ? Мы были первыми. В неброских костюмах, в битловках и свитерах. Белых и защитных рубашках под ними. Брюки прямые или чуть клёш (непременно с офицерским ремнем — мода!) и наши девушки с волнами начесов на легкомысленных головах, а у кого и короткая стрижка, немного макияжа (слова такого еще нет), в узких юбках и всевозможных кофточках. У кого-то пластмассовые бусы и клипсы, а кто и просто так, без украшений. Вот они, с нами. Любимые!
Джинсов еще нет. А у кого и были, тот не пришел бы в них в актовый зал.
Студенты 1966 года. Нас объединяет многое: Александр Грин и Ремарк, Бёлль и Хемингуэй. Стихи Когана (не забыл «Бригантину»?) и Кульчицкого. Каждый номер «Юности» с Аксёновым, Битовым, Анчаровым, Гладилиным и Вознесенским. «Пепел и алмаз» А. Вайды, «Как быть любимой» Хаса. «Один день» Солженицына и материалы ХХП съезда с первой правдой о Сталине.
И наконец, песни. Мы почти ничего не знаем об авторах — Высоцком, Визборе, Кукине. Но это неважно. Мы пропитаны их мелодикой, ритмом, смыслом. Они как первый утренний глоток. Их нотно-рифмованный код доступен нам, кажется, с детства.
Вряд ли они, как потом скажут, противостояли официальной эстраде. Ведь мы пели и «Голубые города», «Если радость на всех одна». А наши девушки — «На тебе сошелся клином белый свет», и «Там, где сосны». Были дороги нам и Бернес, и Шульженко, и Майя Кристалинская. .
Мы в актовом зале. С песней о нём выходят второкурсники истфилфака Нина Нечаева и Лёня Попов:
Старый актовый зал наш
В электрическом свете,
Где сегодня обычный
Наш студенческий бал,
Тихо кружатся пары
На блестящем паркете,
И студенты танцуют,
И студенты танцуют
Любимый вальс.
Я слушаю. На сцене Боря Львович. Он учится на физфаке, но, как потом признается, не может починить выключателя. Именно он создал наш песенный клуб. Это про него потом будут петь:
Он стал душой любого общества,
Хотя фамильи не имел,
Зато имел он аж 2 отчества
И пел со сцены, что хотел.
Это он создаст позже театр «Зримая песня». Это он будет прямо по телефону петь мне только что узнанную песню Галича. .
Весь вечер он будет на сцене. Отдыха не узнает его гитара (добрая, кстати, самая, за 9 р. 60 коп.) Он будет петь и соло, и а капелла. Объявлять выступление своих друзей и гостей. Своими приколами (как сейчас говорят) или Богом данными задирать зрителей и слушателей, зримых или незримых.
А потом над микрофоном встанет друг Бориса, тоже физик, Валя Жихарев. Светловолосый, нежнейшей лирик, он выйдет с «Атлантами» Городницкого. И голос его захолодит душу, если у тебя жива память о петербургском небе:
Держать его махину
Не мед со стороны.
Напряжены их спины,
Колени сведены…
Но жить еще надежде
До той поры, пока
Атланты небо держат
На каменных руках. .
Элегантно сдержанный Толя Макин появляется перед нами в неизменных затемненных очках. Таких нет ни у кого в зале. Но они были у главного героя всех фильмов Анджея Вайды Збигнева Цыбульского. И это делает Толю неотразимым в глазах очень красивых девушек (в очках и без) некоторых казанских ВУЗов. И песня Визбора «Вставайте, граф!» неотделима от имиджа (и этого слова еще нет) вдруг посуровевшего Толи:
И граф встает. Ладонью бьет будильник.
Берет гантели. Смотрит на дома.
И безнадежно лезет в холодильник,
А там зима, пустынная зима.
Он выйдет в город,
Вспомнит вечер давешний,
Где был, что пел, где доставал питье.
У перекрестка встретит он товарищей,
У остановки подождет ее. .
Саша Филиппов впервые выходит к микрофону. Немного сутулясь и отведя голову вправо, будто для ее руки, он приглушенно выговорит в зал не свое одиночество:
Не гляди назад, не гляди.
Только имена переставь,
Спят твои глаза, спят дожди,
Ты не для меня оставь.
Перевесь подальше ключи.
Адрес поменяй, поменяй,
А теперь подольше молчи -
Это для меня. .
Господи, это Клячкин, это гимнастерка, это сухие волосы на ветру, это вагон. И колонка с ледяной водой. Помнишь?
Но вдруг Сашина гитара взрывается неумолчно колокольно-верстовым ритмом… Имя автора стихов ничего никому не говорит, какой-то Иосиф Бродский. Но песня!
Что, мир останется прежним?
Да, останется прежним,
И ослепительно снежным,
И сомнительно нежным.
А значит, не будет толку
От веры в себя да в Бога,
А значит, останутся только
Иллюзия и дорога.
Самый старший из выступающих, наверное, Эдуард Скворцов. Такого чёртова колдовства, с каким он владеет гитарой, на этой сцене еще не было. Диво продлилось, когда в переливы струн упал его голос и понесся, кружа по всему залу:
Несовершенны меры лиха и добра,