Ставка на бандитов
Шрифт:
Из дальней комнаты навстречу прибывшим вышел Фомин.
На нем были темные брюки достаточно свободного покроя и светло-серая рубаха с короткими рукавами. На лице сияла улыбка.
Широко расставив руки, он принял в свои объятия гостя, похлопывая того по спине и при этом приговаривая:
— Здравствуй, Леша. Давно мы не виделись.
— Привет, пахан, — ответил он.
— Ну какой я тебе пахан? — попытался возразить Монах. — Мы ведь на «вольной», поэтому и «тереть» будем «от вольного».
— Как скажешь, — послушно согласился Леша, проходя за хозяином квартиры
Музыкант, приветливо улыбаясь вошедшим, обменялся с ними рукопожатием.
По глазам Фомина угадывалось, что он несказанно рад встрече со старым товарищем.
Когда произнесли необходимые в таких случаях слова взаимного приветствия и выпили первые тосты, за столом воцарилась домашняя обстановка.
Никто не чувствовал себя лишним или незначительным по сравнению с окружающими.
Один раз, правда, Монаху пришлось воспользоваться привилегированным правом хозяина в ответ на резкое замечание, сделанное Алексеем своему охраннику по поводу выпитой рюмки водки:
— Дюк, да тормозни ты. Чего пацана почем зря кошмаришь. — Он, улыбаясь, посмотрел на несколько сконфуженного Пашу. — Что для него эта мензурка? — Монах повертел в руке маленькую стограммовую рюмку. — Такого быка свалить — канистру чистого спирта надо. Пусть человек хоть немного отвяжется, а то небось держишь его на коротком поводке.
— Как скажешь, — вновь повторил сказанную ранее фразу Дюк, — «пахан сказал, значит, гуляй рванина!..».
Верзила не смог скрыть проступившую на устах довольную улыбку.
Когда две пол-литровые бутылки «Столичной» опустели, Дюк, обращаясь к Монаху, спросил:
— Ну, как тебе жизнь?
На лице Фомина не дрогнул ни один мускул, хотя, будь он менее сдержан, неминуемо скорчил бы похабную мину, вместо этого Монах ответил:
— Знаешь, друг, у меня такое ощущение, будто я попал в сучью зону. Вокруг столько «маромоек» и мусоров, совсем легко затеряться порядочному бродяге. Столько бардака и беспредела, что хочется обратно в лагерь. Все покупается и продается. Кругом голимое бычье. Как при этом не скурвиться, удивляюсь. Я себе думами в башке мозоль натер. Воистину говорили старые воры: что на зоне закон наш, воровской, а здесь, на воле, — мусорской. Загнобили людей, дай им волю, они бы всех подряд под шконки забили, лидеры позорные. Я не удивлюсь, если лет через пять в законники будут принимать, как раньше в партию, да требовать, чтобы исправно взносы платил.
При этих словах Дюк еле заметно вздрогнул, но быстро взят себя в руки. Вслух же он согласился с Монахом:
— Да, Валера, ты прав.
— А хуля мне не по делу базарить, — в голосе Фомина послышались нотки раздражения, — я же не биксота голимая, чтобы метлой не по делу махать, и понты колотить перед вами мне резона нет. Иногда кажется, лучше бы всю жизнь на зоне проторчать, чем в этой вольной параше говно разгребать. Думал, откинусь, поглазею на шлюх, отдохну да поживу как человек. А здесь вместо блядей «петухи» голимые, которых я в таком количестве за всю свою жизнь в лагерях да на пересылках не встречал. Тут недавно на меня какая-то задрота
— Ладно, проехали, — сказал Монах, посчитав тему исчерпанной, — лучше расскажи о себе. Чем живешь?
Собираясь ответить на вопрос, Дюк не торопясь раскурил толстую сигару.
— У меня бригада своя, — самодовольно произнес он, — дербаним потихонечку жирных клопов.
— Небось и банкиры есть? — Фомин вспомнил о недавнем разговоре со школьным товарищем и подумал: если Дюк делает «крышу» Гладышеву, вопрос можно легко уладить, призвав его людей поуважительней относиться к Валериному другу.
— Есть, — гордо ответил Леша и добавил: — Даже не один.
— Ну и как у «бобров» шкурки, не трескаются еще? — под «бобрами» блатные обычно подразумевают «сладких лохов», которых можно дерба-нить почем зря.
— Нет, мы своих финансистов как зеницу ока бережем, — произнес Дюк.
— А случаем нет среди них Гладышева? — поинтересовался Монах.
Задумавшись на несколько секунд, Дюк протянул:
— Насколько я помню, такого нет. А что, какая-то проблема? — он уставился на пахана.
— Да так, — отмахнулся авторитет.
Примерно через час общие темы были оговорены, и Дюк взял в руки принесенную с собой барсетку и достал оттуда увесистый пакет. Положив его на стол перед хозяином квартиры, пояснил:
— Здесь «грев» от братвы, прошу принять с поклоном от всех нас. Думаю, на первое время этого «воздуха» хватит. Тут ровно пятьдесят штук «зеленью».
Монах, даже не удостоив взглядом лежащие перед ним деньги, сдержанно поблагодарил:
— Передай и от меня поклон всей братве, а также от Артамона, который вместо меня остался «смотрящим», пока не подберут кого-нибудь помоложе из законников или честных фраеров.
Артамон, один из старейших воров в законе, стоял в первых рядах немногочисленной элиты преступного мира.
Услышав это имя из уст Монаха, с которым в свое время Дюку, или, как значилось в паспорте, Зеленцову Алексею Юрьевичу, довелось сидеть в одной зоне, выражение его лица приобрело еще большую почтительность.
Уже в те годы никто не сомневался в том, что Фомин станет вором в законе, чего Зеленцов никогда бы не смог достичь. Но что сам Артамон примет у него зону, чтобы Монах мог спокойно откинуться, — это вообще трудно было представить. Плюс ко всему поклон от Артамона братве, переданный через Монаха, наделял последнего чрезвычайными полномочиями.
Теперь Зеленцов смотрел на Фомина совершенно другими глазами. Старинный приятель неимоверно вырос в глазах Дюка. В какой-то момент Алексей даже подумал, не собрать ли больше денег, а то, не дай Бог, у Монаха сложится превратное впечатление о нем как о крахоборе и мелком жлобе.
Фомин же деньгам не придал никакого значения. Определить истинный эквивалент полученной суммы он затруднялся, так как раньше, двенадцать лет назад, о долларах и слыхом не слыхивали
Он мог ее охарактеризовать только одним словом — «много».