Стая
Шрифт:
К сказанному следует прибавить и то, что старец испросил Агатия не только по причине личной немощи. Исподволь наблюдая юношу, Савва разглядел в потемках молодой неопытной души особое пагубное томление. Старцу стало очевидно, что юному послушнику нужна тонкая духовная помощь.
«Как так? – размышлял он. – Всякую плоть можно умертвить силою зла, но Бог сильнее зла. О том говорят святые тексты и древние иконы. Агатия в монастырь привел ангел, это несомненно. Нетрудно догадаться, что ангел не просто подобрал его на дороге, но отринул от злобного умысла. Вывел живым, значит, адовы служки не смогли пробить чей-то молитвенный оберег, хотя явно пытались это сделать. Это видно по всему: как Агатий держит голову чуть набок, будто хочет спрятаться от опасности, как часто в разговоре он опускает или отводит в сторону глаза, ожидая внезапную неприятность.
Это и многое другое примечал Савва за новым послушником. Его тайный интерес был поначалу сродни обыкновенному духовному любопытству. Но с течением дней старец все более ощущал внутреннюю потребность помочь юноше обрести духовную свободу и надежду на светлую и счастливую жизнь. Ведь с грузом в душе, как бы удачно ни складывались внешние обстоятельства, счастье невозможно.
Агатий принял новое послушание с радостью и волнением. Работы хватало. Савва по состоянию здоровья реже выходил «в свет» и служил все больше в келье на антиминсе. Он существенно ограничил исповедь и прием мирян. Смолкли его дивные проповеди. Отчасти старец компенсировал свою общественную отстраненность духовными беседами с Агатием.
Слово за слово, пытливый ум многоопытного монаха проник в чертоги юного келейника. Агатий поведал старцу историю университетской тусовки. Рассказал о расправе, которую учинил ОМОН над его товарищами. Агатий говорил и сам путался в суждениях о произошедшем. Дни, проведенные в монастыре, изменили многие его взгляды. Если раньше он считал насилие единственным инструментом, с помощью которого можно кому-то что-то доказать, то теперь, прикоснувшись к мысли о существовании вечной жизни и огромной личной ответственности за каждый день своего земного существования, Агатий был уже не так категоричен в суждениях.
Из его уст впервые прозвучала мысль, что разгульный эпатаж, явленный им и его товарищами на той злополучной лекции, быть может, явление более глубокое, чем простая подростковая истерия.
– Отче, ведь не за себя, не в личку бакланились пацаны!
Савва слушал Агатия и невольно припоминал фразу, знакомую с прежних домонашеских лет: «За державу обидно!» Вот ведь как. В миру-то все, как в церкви! Тут мученики за веру в Бога стоят, там, за оградкой – за понятия о чести и справедливости…
И старцу открылось то, о чем ум Агатия интуитивно догадывался, но не умел ни сформулировать, ни объяснить самому себе.
Нежданно-негаданно (кто бы мог подумать!) из розовых молокососов выпорхнула высокая гражданская позиция, невозможная ни при каких обстоятельствах во взрослом «законодательном собрании», где «гражданский» речитатив власти давно превратился в личный приспособленческий бизнес.
Как внезапный ветер перемен, прозвучал отчаянный крик юных бунтарей об истинном, не циркулярном благе России. И этот крик, не скованный должностной порукой, страхами и подковерным шепотком, вызвал во взрослом государстве объединенное чувство отторжения и упрека.
Профессор Пухловский, ученый, специалист по социологической проблематике, не понял ничего из высказанных студентами претензий. Профессионально оценить возникшее взаимное непонимание ему помешал элементарный животный страх. Он, как беспомощный зверек, пискнул: «Помогите!» – спасая свою стареющую шкуру.
Но ведь страх раздавил профессора не сразу. Вначале дискуссии он мог услышать аудиторию и ответами, исполненными не нравоучительной снисходительности, но мудрости, предотвратить назревающий конфликт. Но профессор не посчитал нужным снизойти до уровня крикливого оппонента. Видано ли, чтобы яйцо учило курицу!
Он явно забыл, что когда-то сам был птенцом и с таким же яростным безрассудством долбил скорлупу обстоятельств в надежде на будущие бла-бла-бла.
Но теперь, несмотря на общую образованность и специальную начитанность, его мозг превратился в обыкновенный, паленый временем исторический гриль. Чего стоит проникновенный монолог о социальной справедливости и личной свободе, если многолетний гнет абстрактных цифр и понятий выдавил из обоих полушарий его головного мозга ощущение высокого смысла собственной жизни. Но главное, выдавил заветные бла-бла-бла, о которых только и следует говорить в контексте будущего. Говорить не снисходительно, но совершенно серьезно. Ведь они – крылья!
Увы, эта очевидная дилемма не пришла в голову Пухловскому. И заслуженный профессор, сгорая от первобытного и бессознательного страха, нажал тревожную кнопку.
Омоновцы… Тот же Осип, человек неглупый и совестливый, оказался в стрессовой ситуации бессловесным исполнителем административной воли и, более того, энергии зла. Почему его внутренняя генетическая доброта не очнулась, когда стремнина происходящего понесла события, как сорвавшуюся с привязи лодку? Да, он, служивый человек, обязан был исполнить приказ. А если поступит приказ стрелять в собственную мать?..
Иными словами, почему наш хваленый гуманизм, драгоценный плод эволюции и личных духовных упражнений, тотчас забывает все свои интеллектуальные достоинства и в первой попавшейся под руку стрессовой ситуации встает под знамена римского Колизея: «Хочешь жить – убей!» Почему мы даже не считаем нужным остановить занесенную для удара руку и посмотреть в глаза оппоненту, почувствовать интонацию его речи и попытаться понять первопричины его суждений?
Да, его точка зрения не совпадает с нашей – ну и что?! Неужели только насилие может разрешить спор двух интеллектуальных подобий? Помните, Александр Галич пел:
Не бойтесь тюрьмы, не бойтесь сумы,
Не бойтесь мора и глада,
А бойтесь единственно только того,
Кто скажет: «Я знаю, как надо!..»
Часть 3. Собеседники
Не все складывалось гладко в отношениях старца и молодого келейника. Агатий, поначалу «холодный, как айсберг в океане», день ото дня внутренне «таял». Все более становилось заметно, что глубоко, в переплетениях его бесчувственных органов, журчит первая «весенняя зажора». Подъедая видимую часть айсберга, вымороженного циничной подростковой злостью, веселая зажора вытапливала из онемевших нервных окончаний теплые сердечные чувства. Однако этот процесс шел не быстро, весьма болезненно, растягиваясь на месяцы. Старцу Савве вдоволь достало от новоиспеченного келейника. Агатий нарочито сдержанно, доходя порой до молчаливого вызова, проявлял недоверие, когда разговор заходил о вопросах мировоззренческих. И, в то же время, он эмоционально и непосредственно являл заинтересованность в самых, казалось бы, незначащих вопросах монастырского обихода.