Стефенсон
Шрифт:
К нему часто обращались за помощью и он всегда близко принимал к сердцу нужды других. Он ни за что не поможет прогоревшему пьянице, разорившемуся моту или игроку, бездельнику и лентяю, ищущему как бы поживиться на чужой счет. Но шахтер, соседний фермер, который нуждается в небольшом займе, чтобы дотянуть до весны, изобретатель, которому нужна моральная или материальная поддержка, — всегда могут рассчитывать на его помощь. Он хорошо знает нужду, он сам прошел тяжелую жизненную школу.
Проситель, который обратился к нему у входа в усадьбу, странно воскресил в памяти впечатление детства. Мальчугану
Стефенсон выслушивает обычную историю. Вся семья работает на соседней шахте. Но вот уже несколько дней, как отец болен и лишился заработка, мать тоже не может подняться с постели. Она и послала к его светлости, с просьбой оказать хотя бы ничтожную помощь.
Стефенсон видит, что мальчик правдив, что этот маленький труженик стыдится просить милостыню. Приветливо с ним беседует, щедро оделяет его. Главное, честно трудись и будь всегда честен, — напутствует он его и продолжает свой путь. В столовой уже ждет любимая овсяная похлебка. Сделав несколько шагов, он оборачивается. Сжимая в руках деньги, мальчуган стоит на прежнем месте и смотрит вслед. Но странно, вместо благодарности в его взгляде можно прочесть злобу, даже ненависть.
Это длилось одно краткое мгновение, но взгляд впился словно острое жало, надолго отравив своим ядом сознание. Стефенсона охватило какое-то смутное беспокойство, причину которого он тщетно силился понять.
Что хотел сказать этот взгляд? В нем не было зависти, которую так часто приходилось подмечать в других, нет, в нем читался упрек за какую-то содеянную великую несправедливость. Дома это ощущение только усилилось.
Он вспомнил жуткое зрелище, виденное им несколько лет тому назад в Манчестере. Это было в период борьбы за законодательное ограничение детского труда на предприятиях. 4 мая 1833 года после работы фабричные дети вышли на улицу Манчестера. Процессия направилась к месту, где был назначен митинг и где ораторы произносили пламенные речи в защиту детей.
«Это являло одно из самых печальных зрелищ, — писал очевидец события, — какие только можно было видеть на этой земле после того, как труд стал жизненной обязанностью. Когда процессия шла вперед, люди, стоявшие по обеим сторонам улицы, — приходили в ужас, глядя на детей, а когда дети дошли до Питерлоо, где должны были говорить Седлер и Остлер, и запели гимн, моля бога благословить тех, которые хлопотали за них, их жалобные голоса звучали как мольба, обращенная к отцу избавить их от давящей тирании. Когда народ это услышал, то все присутствующие — и мужчины и женщины залились слезами».
Но ведь он сам когда-то принадлежал к числу этих обездоленных, бледных, как привидение, существ. Тем не менее он вышел в люди. Да, это правда. Но какова была судьба большинства его сверстников, товарищей его детских игр? Сперва сортировщики угля, затем откатчики, подручные, забойщики они обречены были всю свою жизнь провести в подземельях шахты, в черном царстве угля, который где-то там наверху превращался в золото, наполнявшее карманы хозяина. И ведь они тоже работали
Снова и снова возвращается одна и та же мысль, мучительно не давая успокоения, как саднящая рана, как внезапно открывшаяся язва. Это неопределенное состояние было мучительно, невыносимо для него, человека действия, практической ясности, не привыкшего к отвлеченному мышлению.
Стефенсон мысленно пробегает прошлую жизнь. Есть ли в ней хоть один поступок, за который он мог бы себя упрекнуть? Он был почтителен и заботлив к родителям, верным и бескорыстным по отношению к друзьям. Он всегда честно выполнял возложенные на него обязанности, когда шестилетним мальчуганом присматривал за коровами мистрисс Энсли, когда юношей трудился на благо владельцев Нортумберлэндских копей и позже, когда ему поручалось осуществление величайших сооружений. И теперь, будучи владельцем богатейших в королевстве угольных шахт, он по отношению к своим рабочим никогда не позволил совершить ни одного проступка, которые так возмущали его, — когда он сам жил среди углекопов.
Нигде углекопы не получали такой высокой оплаты, как у него. Разве кто-либо из шахтовладельцев заботился об устройстве школ и больниц для своих углекопов? Он не допускал злоупотреблений со стороны мелких служащих, которые, как пиявки, стремятся присосаться к заработку углекопа. Он был по-своему справедлив, доступен всем. Каждый мог придти к нему с жалобой, с просьбой; он редко кому отказывал.
Его богатство? Но ведь оно нажито честным трудом. Ведь каждый другой мог бы добиться такого же успеха. Каждый ли? Он снова вспоминает своих братьев, своих сверстников. Разве все они не работали за нищенскую плату так же честно, как он сам? Но разве без его помощи брат Роберт мог бы сделаться управляющим железной дорогой? Разве, оставаясь простым углекопом, смог бы он сам дать превосходное образование сыну, успехами которого так справедливо гордится?
В памяти встает недавняя поездка в Ньюкэстль. Сколько воды утекло с тех пор, как маленький Джорди носил обед к «огненному» насосу, где работал его отец, и как мало все изменилось. Он видел многих из своих друзей и товарищей по работе, многих он посетил дома и подолгу беседовал об их житье-бытье. Все как будто идет по-старому. Правда, везде применяются машины, машина во многих местах заменила лошадь и человека. Но труд углекопа от этого не сделался легче. Та же бедность, тот же ничтожный заработок, тот же беспросветный труд. Последний закон воспрещает подземную работу женщинам и мальчикам, не достигшим десяти лет, но он постоянно нарушается.
Стефенсон отыскал своего друга детства по Вайламу. Джон Генли, когда-то полный силы и здоровья кузнец, всегда такой бодрый и веселый, впал в полную нищету. Проведя всю жизнь с молотом у наковальни, он сделался слишком стар и слаб, чтобы работать, он теперь никому не нужен, он может околевать с голоду. Даже пожизненная пенсия, которую ему назначил Стефенсон, вряд ли примирит его с судьбой.
Все эти вопросы представляются ему невероятно сложными, слишком противоречивыми, совершенно чуждыми тому, с чем он сжился и свыкся. Постепенно мучительные сомнения вытесняются повседневными заботами, занятиями и развлечениями.