Стеклянная мадонна

Куксон Кэтрин

Она с усилием села и сказала:

– Надо было меня разбудить. Я слишком долго спала.

– Еще только утро. Вам лучше?

– Я вся затекла.

– Ничего, разойдетесь. – Он встал. – Нам бы найти деревню, чтобы подкупить съестного. Правда, это будет нелегко: ведь сегодня воскресенье. – Он поднял свой мешок. – Вы готовы?

Ни о какой готовности не могло быть речи: она была еще сонной, тело ныло так, словно ее топтали ногами. Но он уже шел прочь от стога. Ей снова отчаянно захотелось вернуться в родной, уютный дом. Дело близилось к полудню, а в это время летом они пили прохладительные напитки, а зимой горячий шоколад. С трудом выпрямившись, она подхватила свой узел и заковыляла за Мануэлем.

Она была не одинока в своем желании вернуться. Мануэль напряженно ломал голову,

что он будет с ней делать. Она не сможет выносить эту жизнь, к тому же у него и без этой навалившейся на него ответственности от тревоги раскалывалась голова. Всю ночь ему чудилось, что рядом с ним по дороге тащится мертвец. Свет луны падал на лицо Легренджа, при жизни багровое и перекошенное от злобы, а теперь побелевшее и безжизненное. Он погиб от его руки! Мануэль всегда боялся силы, заключенной в его руках. Марджи твердила ему: «Тебе бы быть объездчиком, кулачищи у тебя чугунные». Иногда она брала его руку, смотрела на ладонь и говорила: «Славные у тебя руки, Мануэль. Таким рукам все под силу. Но они созданы не для тяжелого труда». Ах, Марджи, твоими бы устами… Однако она предсказала многое из того, что с ним произошло; она предупреждала его не поднимать руку на ближнего. Это случилось после того, как он огрел Питера, когда тот набросился на нее. Питер был втрое старше его и вдвое крупнее, но все равно рухнул как подкошенный, а ведь Мануэлю было тогда всего пятнадцать лет. Перед смертью она предсказала: «Быть тебе богатым, парень». Богатство? Он не стремился к богатству, с него хватило бы работы и крова на зиму. Перезимовав, он отправится на поиски солнечной страны, всегда манившей его. Только отныне, где бы он ни оказался и как долго бы ни прожил, ему не забыть, что он лишил жизни человека.

Они прошли около мили, прежде чем он нарушил молчание.

– Вы лучше помалкивайте, пока к вам не обратятся, – грубо сказал он. – Сможете отвечать «ага» вместо «благодарю вас»?

– «Ага»? – удивленно переспросила она.

– Вот-вот. Чем меньше вы будете открывать рот, тем меньше привлечете к себе внимание.

– Понимаю. Я попробую, Мануэль.

– А вместо «да» говорите «угу».

– Хорошо.

Они прошли в молчании милю, потом еще одну и еще. Местность была красивой. Деревеньки состояли из каменных домиков, белевших на солнце свежей известкой. Дома покрупнее стояли посреди ухоженных садов. Жители посматривали на них, но помалкивали. Мужчины были одеты кто по-воскресному, кто по-будничному; они приветствовали ищущую работу пару, каких было много в те дни. Всего два года назад бродяги были редким зрелищем, не считая профессиональных нищих и цыган, но сейчас, когда усадьбы одна за другой увольняли слуг, в скитальцах не было недостатка.

К четырем часам они добрались только до Овинхэма, потому что Аннабелла все сильнее хромала. Мануэль держался берега Тайна. Увидев, что дальше она идти не сможет, он отыскал на берегу местечко, где она смогла присесть, свесив ноги в воду.

Рядом высился утес с естественным козырьком, под которым можно было скоротать ночь, так как брести дальше сегодня было уже невозможно. Оставалось уповать на сухую погоду.

Сняв куртку и шейный платок, он лег на живот и два-три раза обмакнул голову в воду, чтобы унять боль в набухших рубцах. Вытерев лицо и шею грубой мешковиной, он перебрал свои вещи, достал кружку и сказал:

– Пойду поищу лавку. – Поймав ее жалобный взгляд, смягчился и добавил: – Я ненадолго. Вы пока отдохните с дороги. Если кто-нибудь к вам подойдет, скажите, что я рядом. – Он указал на рощицу неподалеку.

Она ничего не ответила. Он двинулся по берегу такими же пружинистыми шагами, как в самом начале путешествия.

Деревушка с работающей лавкой нашлась только через две мили. В лавке он узнал, что деньги обладают свойством стремительно таять, если их обладатель имеет намерение делать покупки.

– Сколько стоит унция чая? – спросил он у женщины за прилавком.

Окинув его изучающим взглядом, она ответила:

– В воскресенье – семь пенсов.

Он знал, что она нещадно завышает цену, но не стал спорить.

– А фунт сахару?

– Девять.

– Отсыпьте мне полфунта. А сыр? – Он указал на круг

чеддера, покоившийся в опасной близости от сальных свечек.

– Десять пенсов фунт. Он вытаращил глаза.

– Отрежьте мне на три пенса.

– Хлеба хотите? – Он кивнул. – Девять пенсов три фунта.

– Беру. Еще бекону. – Он ткнул пальцем в окорок.

– Это самый лучший, ему цена десять пенсов.

– Дайте половину. – Он указал на мешок с овсянкой. – И вот этого на два пенса.

– Как насчет молока? – Она указала на его кружку. – Всего пенни.

– Молоко свежее?

– Только в одиннадцать надоено.

Вокруг молочной фляги вились мухи. Взяв у хозяйки полную кружку, он сказал:

– В городе я платил за полторы унции табаку пять с половиной пенсов. Сколько берете вы?

– Еще дешевле. – Она усмехнулась. – Пять пенсов и один фартинг.

– А за глиняную трубку?

– Еще полпенса. – Подсчитав, она назвала сумму: – Три шиллинга, один пенс, один фартинг.

Покидая лавку, он подумал, что впредь не станет покупать еду по таким ценам, иначе его карман быстро опустеет. В его поясе было зашито шестнадцать соверенов и пять монет по полсоверена. Он скопил эту сумму за годы работы на Усадьбе, хотя в выходные ни в чем себе не отказывал. Даже не работая, он смог бы существовать на эти деньги на протяжении года, но на двоих их не хватило бы, тем более если ночевать на постоялых дворах. Она не согласится ночевать в хибарах и под открытым небом. Ничего, он разберется с этим, когда прояснятся более важные вещи. Возможно, ей придется заботиться о себе самой. Если план Эми сорвется, то может случиться беда. В Хексэме он собирался купить свежую газету и дать ей прочесть. Пока что мысли его путались. Он представлял себя на виселице. Боже, ну почему все случилось именно так? Он не хотел никому причинять вреда, а стал убийцей. От его руки пал не кто-нибудь, а джентльмен, человек, который при всех своих грехах когда-то поверил ему и дал работу…

Аннабелла пряталась от солнца под каменным навесом.

– Я не очень долго?

Она покачала головой. На самом деле ей показалось, что его не было долгие часы, дни, годы. Ей пришло в голову, что до сих пор, вернее, до бегства на Крейн-стрит, она ни единого часа в жизни не провела так, чтобы рядом никого не было: в Доме, в саду, на прогулке верхом ее всегда стерегли. Всего час одиночества, за который она устала смотреть на реку и на поля, показался ей пыткой. Она словно попала на другую планету. Мысленно она уже заливалась слезами от тоски и взывала к отцу и к матери. Сейчас она корила себя за слабость. Пора перестать называть их так; однако она не могла не думать о них и не оплакивать гибель отца. Ей не до конца верилось в его смерть, ведь она наступила так внезапно! Всего один удар кулака Мануэля – и он испустил дух. Не верилось ей и в то, что убийца – Мануэль. Она посмотрела на Мануэля, разводившего костер. Он выглядел угрюмым. Что ж, это его право. Вдруг истина выплывет наружу и его закуют в кандалы? Нет, только не это. От подобной мысли ей становилось дурно.

Она наблюдала, как он кладет на черную сковороду ветчину. Потом жир зашипел, до ее ноздрей долетел упоительный аромат. Через несколько минут он протянул ей оловянную тарелку с ветчиной и толстым куском хлеба. Она удивилась аппетиту, с которым принялась поглощать нехитрое угощение. Заваренный им чай оказался горьким, но она заставила себя выпить целую кружку.

Утолив голод, Мануэль набил табаком глиняную трубку, прикурив от щепочки, привалился спиной к камню и глубоко затянулся.

Аннабелла никогда прежде не заставала его за курением и почему-то почувствовала себя оскорбленной. Глиняными трубками пользовались самые последние из слуг. Но ведь Мануэль и есть слуга! Она вспомнила, что ей придется полностью измениться. Она должна будет не только забыть слова «благодарю» и «да», но и узнать свое место, которое было отныне под лестницей. Она испугалась, что никогда не сумеет себя обуздать, а если с ней произойдет требуемая перемена, то ее будет сопровождать помутнение рассудка, так как к ней могут привести только самые нечеловеческие условия существования. Она никогда не станет служанкой! Против такого падения протестовали все ее инстинкты.